Думы

Примерно в то же время вопрос о жанровой природе дум обсуждался Булгариным и Вяземским. «К. Ф. Рылеев, — писал первый, — усыновил русской поэзии неизвестный поныне род, употребляемый у поляков и богемцев, под названием дум, составляющих средину между Элегиею и Героидою»[86]. Определение Булгарина, принадлежавшего в ту пору к ближайшему окружению Рылеева[87], не лишено основательности. Героида — термин, ныне вышедший из употребления, но хорошо знакомый современникам Рылеева. Героидами называли стихотворения, главную часть которых составлял рассказ героя или героини о своей жизни или каких-нибудь важных событиях. Напоминая (вслед за Бестужевым) о родстве рылеевской думы с героидой, Булгарин отмечал существенную особенность их стиля, характерный для них композиционный «покрой».

Имело под собой почву и указание на родство с элегией. Дело, конечно, не только в том, что «поляки сливают ее с элегиею»[88]. Много важнее рылеевское понимание жанра. Первую свою думу — «Курбский» поэт напечатал с подзаголовком «элегия». Затем с появилось несколько стихотворений без жанровых названий. И лишь начиная с «Артемона Матвеева» появляется новый подзаголовок — «дума». Но и позднее — в предисловии к отдельному изданию своего поэтического цикла — Рылеев недвусмысленно давал понять, что связывает происхождение своих дум с элегией на исторические темы. Сходство этих жанров и видел Белинский. «Дума есть тризна историческому событию или просто песня исторического содержания, — писал он. — Дума почти то же, что эпическая элегия...»[89] К думам Рылеева, с их мрачным, трагическим колоритом, сменяющими друг друга описаниями страданий, нередко мученической гибели борцов за правое дело, это определение подходит как нельзя более.

Тем не менее замечание Булгарина не осталось без возражений. Горячий поклонник дум, Вяземский счел, по-видимому, что оно нивелирует новаторство Рылеева, недооценивает значение «новой тропы», пробитой в ими русском стихотворстве, и ответил Булгарину так: «Несправедливо, кажется, полагает он, что сей род стихотворений занимает середину между элегией и героидою. По содержанию своему они (думы. — Л. Ф.) относятся к роду повествовательному, а по формам своим к лирическому. Что может быть в них общего с элегиею, известною нам по образцам, оставленным Тибуллом и новейшими поэтами, или с героидами Овидия и многих французских поэтов, отличившихся по следам его?» (НЛ, 1823, ? 4, стр. 91).

Категоричность этого суждения во многом объясняется тем неправомерно обуженным представлением о возможностях элегического жанра, которое было распространено в 20-х годах XIX в. и которому отдавал дань Вяземский. Именно оно внесло дополнительную остроту в полемику, вызванную статьей Кюхельбекера «О направлении нашей поэзии, особенно лирической, в последнее десятилетие». Кюхельбекер считал, что стихотворец говорит в элегии «об самом себе, об своих скорбях и наслаждениях»[90], и потому отказывал ей в праве на первостепенное положение в лирике. Вяземский не разделял столь сурового заключения и статью Кюхельбекера не одобрял, но и в его глазах элегия — это «горячий выпечаток минутного ощущения души, минутного вдохновения уныния...»[91]

Эпический элемент, уловленный Вяземским в думах, наглухо отгораживал в его глазах этот жанр от элегий. Здесь стихотворец говорит не только «об самом себе» и показывает читателю не один лишь «выпечаток» своей души... Упускалось из виду то, что элегия и до Рылеева начала приобретать характер жанра по содержанию повествовательного, а по формам лирического, — в частности у Батюшкова. Но Батюшков, видимо, не попал в число тех «новейших поэтов», о которых говорит Вяземский.

«Лирическим рассказом какого-нибудь события» называл рылеевские думы Плетнев. «Не восходя до оды, которая больше требует восторга чувствований и быстроты изложения, они отличаются благородной простотою истины и поэзиею самого происшествия»[92]. Таким образом, Плетнев обходил молчанием то, что было главным в думах и для их автора, и для декабристской критики, — стремление воспевать подвиги предков в назидание потомкам. И поступал он так не случайно. Средства избранного Рылеевым жанра не предоставляли, по мнению Плетнева, возможностей для изображения истории. «Историю никак не уломаешь в лирическую пиесу, — писал он Пушкину. — Рылеев это... доказал своими Думами» (П, т. XIII, стр. 134).