Дуракам всегда везёт

– В пятьдесят пятом я приехал. А жил в последней хате возле околицы тихо и незаметно. Вот ты меня, тётка, и не видела. Из Бразилии тогда как раз вернули меня обратно. Я там жил сорок лет. От нашей разведки посылали под именем Даниэль Жозе Густаво Матеус. А по должности я был там дипломатическим курьером. Секретную почту носил сорок лет по секретным конторам. У меня бы советский фотоаппаратик без названия. Он конверты насквозь как рентген просвечивал. Я всё секретное фотографировал, а плёнки посылал в посылках с теплыми носками в Москву на имя одной завербованной бабушки. В Бразилии носков таких не видали сроду. Потому и проверяли кое-как. Вязал носки сам. Я же сорок лет на вязальной фабрике проработал в Гомеле до Бразилии. Кусочки плёнки обвязывал вокруг шерстью и никто их не видел при проверке. А у нас в КГБ знали этот фокус.

-Я столько секретных данных передал за сорок лет – ужас! А прокололся и раскрыли меня дурным случаем по пьянке. Проиграл я в «буру» все деньги бразильские и поставил на кон советскую медаль свою «За воинскую доблесть». Ну, стуканула на меня какая-то падла и меня побили крепко да выслали на родину. Обменяли на своего шпиона, который послом Бразилии в СССР работал. В Москве я снова пошел в Институт мозга провериться: не смешала ли разведовательная служба в моих мозгах ум. Оказалось – наоборот. Ум стал как у Ленина Владимира Ильича. Приборы показали. Вырезали у меня часть мозга. Маленький кусочек, чтобы никак это на моих данных не отразилось, и заспиртовали в банке.

– Поставили, кстати, в Научном институте рядом с банкой, в какой весь мозг Ленина. Мне разрешили посмотреть. Так натурально же – нет никакого различия, бляха! Я через лупу смотрел. Потому меня оставили в Институте мозга работать самым живым примером человека с одним единственным после Ленина уникальным мозгом, который заполнен умом на сто десять процентов, и который имеет на тысячу извилин больше, чем у Льва Давидовича Ландау, великого физика. Отработал я там сорок лет и перевели меня в Зарайск первым секретарём обкома. А там уже, на месте, выяснилось, что я не член партии. Значит секретарём ставить неприлично. Чеши, говорят, куда хочешь. Воля тебе вышла после сорокалетней военной и сорокалетней государственной службы.

Дед Иван Крапива поднял вверх палец чтобы все кто рядом был настроились слушать очень нужное сообщение, а которые поодаль ошивались, подошли чтоб поближе.

– Вдохнул я, значит зарайского воздуха кубометр примерно и почуял своим существом: да это, наконец, воля. А служения государству строгому нетути боле! Попервой обрадовался я. Даже две кружки пива хватанул из бочки желтой на углу самого центрального центра города. И вдруг – бац! От холодного пива зуб заболел. Да так, что немедля рвать надо. А ведь нечем. Одни деревья, горкомы с обкомами и асфальт. Надо, думаю, до первой попавшейся больницы доскакать. Она рядом, за углом. Правда, не полуклиника, а роддом. Я туда врываюсь и кричу из последних сил. Дайте, ору, мне щипцы какие-нито срочно. Зуб себе дёрну. А то всю морду уже наизнанку выворачивает.

– У нас только для извлечения младенцев щипцы, – заволновалась медсестра. И приносит мне что-то большое, блестящее. – Я кончики к зубу приспособил и нежно так его удалил. Медсестра убежала куда-то и вернулась с тремя толстыми тётками во всём белом, на привидения похожими.

– Я ему дала щипцы по Симсу-Брауну. Щ-78, – заикаясь, пропищала в ужасе медсестра. – А он ими сумел зуб себе удалить.

– Это ж вообразите, коллеги! – воскликнула самая толстая тётка. Главврач, ясное дело. – Значит, он и по акушерской линии виртуозам будет. Идемте к нам работать, дорогой человек, на тыщу рублёв в месяц.

– А у меня-то воля! То есть полное безделье. Ладно, думаю, пойду. Пригодится. За два часа научился, чего и как надо делать, да и остался у них. Целых сорок лет детей вынимал. Потом уволился. Зарплатку не повышали ни разу. А мне надо было или пиво пить или купить новые штаны. Те расползлись и падали при женщинах. Вот и выбирай. Пиво или штаны. Купил я одёжку, да апосля сразу сел в первый автобус на автовокзале и приехал к вам. Сорок лет уже живу во Владимировке. Так что, кому рожать приспичит, в город не спешите. Идите ко мне. Через меня вашим деткам и сила, и ум передадутся. Проверено на людях, блин!

Жил дед в самом последнем домишке на улице. Пятьдесят метров от его забора, а там уже загородка из жердей. Околицу обозначает. За жердями уже не Владимировка, а гиблое место. Никто туда кроме деда из местных не ходил. Даже калитки не было. Столбы да жерди между ними крест-накрест. Двор у деда большой был, но пустой. Только перед порогом чурбак, топор в него вогнанный, и поленница. Чтобы зимой далеко не ходить за дровами, он колол их прямо возле порога в сени. И там же складывал.

Все, кто был у него дома, не могли удержаться и спрашивали:

– Иваныч, дед, а на чём ты ешь? Где стол? Спишь на чём? Сидишь где?

И чего у тебя печка кривая, к полу её гнёт. Рухнет же и сгоришь к чертям.

– Я клятву дал, – дед смотрел в окно на небеса. – Сорок лет не есть и не спать.