Дурдом - это мы(СИ)

-- Мало, доктор, конечно мало. Осетрина полторы тысячи стоит, мясо то же самое, помидоры пятьсот, фрукты сами знаете, сами покупаете. Насчет фруктов -- это был дипломатичный упрёк. Вчера она видела, что заву привезли презент, ведро абрикосов, огромных, красивых. А он всё утащил домой, хотя знал, что списание!

Ей пришлось выслушать речь о том, как ему противно всё это списание, пусть делает, как положено, не кормит паразитов, есть ведь и такие хозяйки, а он лично никогда из отделения ни одной нитки домой не унёс, не так, как некоторые заведующие, как мадам Быстроходова, например, которая даже трусы с больничным штампом носила, и когда сидела, бывало, в президиуме (она ведь была парторг), положив одну ножку на другую, каждый, кто интересовался, этот штамп видел!

Да уж. Кто старое помянет, тому глаз вон. Быстроходова далеко, сменила психиатрию на свиноводство в пригородном поселке другого государства, и названивает иногда бывшим коллегам оттуда: живы, родные? Привет вам!

В общем, конечно, написал зав на хозяйку докладную, помог материально.

В следующие день-два под руководством хозяйки было приготовлено всё для угощения комиссии по списанию. Приготовлен был стол в узеньком помещении позади изолятора, покрыт белыми простынями, внесены табуретки. От участия в дальнейших работах психов отстранили, и им оставалось только стоять у стены и смотреть, как вносят тарелки, блюда с кебабом из осетрины, наршараб, зелень, помидоры, перец, жареные демьянки, долму с виноградными листьями (которая знаменитым Похлёбкиным ошибочно названа армянским блюдом, -- это исконно тюркское блюдо, заимствованное, как и многое другое, бесцеремонными соседями.) А к долме -- льдистый белый катык. Ну и разведенный спирт, само собой.

Олигофрен Алик не выдержал, полез, за что получил увесистый пинок и кусок хлеба, и изгнан был во двор, к другим невыдержанным товарищам. Наконец, явилась комиссия из трёх уважаемых лиц. Первой шла главная медсестра больницы -- животом вперед, с распущенными, окрашенными хной волосами, за нею профком, начхоз -- члены руководящего звена, в руках которых приличная часть власти.

-- А доктора почему нет? -- профкому Фейзулле действует на нервы, что заведующий отмежевывается.

-- А он на консультации, к главврачу позвали, -- врёт хозяйка.

-- Тамара-ханум, вас к телефону, -- бьётся в дверь закутка пробравшийся со двора Алик.

-- Скажи, она занята, через полчаса пусть звонят, -- в ответ кричит хозяйка и по опыту зная, что Алик легко не отстанет, снимает крючок с двери и собственноручно гонит его прочь. С другой стороны, раздражённые запахами, колотят в стену обитатели изолятора.

-- Да, тяжелое у вас отделение, -- сочувствует начхоз.

Минут через сорок комиссия покидает отделение. А на столе заведующего стоит "пай"- красочная тарелка, где всего понемногу. Съест, не откажется. Хозяйка с томным видом мученицы сидит в своём помещении, среди халатов, полотенец и прочего барахла. Слава Аллаху, почти всё, что хотела, списали. Подписан акт, по которому в связи с изношенностью списано и уничтожено столько-то постельного белья, обуви, мягкой утвари...

Алик лежит на своей продавленной койке, на бугристом матрасе, на желтой, изъеденной дезинфекцией простыне, пережившей уже, наверно, десять списаний, и вспоминает мамину жареную картошку. До обеда ещё далеко.

Собираясь домой, доктор находит в своей сумке газетный объёмистый свёрток. Что там? -- два пододеяльника, с больничными штампами!

-- Ах, сволочь, ведь сто раз уже выкидывал её простыни, полотенца, все эти её тряпки обратно, а она не унимается, хочет меня приобщить к своему воровству!

-- Позвать мерзавку! -- кричит он в коридор. -- Хозяйку сюда!

-- Хозяйка только что ушла, -- докладывают санитары.

-- Ну ничего, завтра я ей устрою головомойку. Сколько лет со мной работает, никак не поймёт... -- и так далее и тому подобное.

Возмущения доктору хватило почти на всю обратную дорогу. Но это было приятное, тонизирующее возмущение. Ведь приятно чувствовать себя праведным, честным, неподкупным хотя бы в делах со списанием!

И вот наступил день и час, когда Заур, выбравшись на дорогу через дыру в заборе позади микрофилиала, пошёл по утоптанной дороге между двумя сплошными грубыми стенами прочь от больницы. Выйдя на небольшую неасфальтированную, как и дорога, площадь, вокруг которой стояли ларьки и газетный киоск, он не стал ждать автобуса, а пошёл пешком дальше. Человеку в рваной майке и больничных серых штанах не пристало разъезжать в автобусах. К тому же не было денег на билет.

Вскоре он был уже на шоссе, обсаженном соснами, тополями и маслинами. Мимо то и дело проносились машины. С каждым шагом по пыльной обочине, ему казалось, он удаляется не только от больницы, изолятора, бараков, но и от этого города, от этой земли, с её суетой, шумом, ветром и морем. Впрочем, море, видимо, было недалеко. Он шёл и шёл наудачу.

Музизазиновый дурман почти ушёл из головы, можно было сосредоточиться.

В одном месте его остановил патруль, двое парней в пятнистой форме, с автоматами. Один был постарше, с чёрными густыми усами.