Дурман-трава

Государственный обвинитель приводил множество других доводов, подтверждавших, что он, Терентий Лукьянов — преступник. И как бы он ни подыскивал теперь слова, которые бы убаюкали совесть, заменили бы пугающее слово «воровство» каким-нибудь другим, не таким страшным, ничего из этого уже не получалось. В глазах всех, как доказано было в ходе судебного разбирательства, он — вор. «Преступление — что же это такое, — размышлял Терентий, пряча глаза от сочувственных взглядов матери, Майи, Сереги-сторожа и от непримиримых взглядов, словно двустволок, нацеленных на него из зала суда. — Смысл слова этого прост, оно происходит, видимо, от «переступить», перейти через границу дозволенного». В тот день, когда он обнаружил в ботинке ключи, которые без тени сомнения и раздумий следовало бы и вернуть, уже тогда он переступил. Да. Конечно. Теперь почти невозможно переубедить их, всех, кто смотрит на него в зале, что не мог бы он после первого, так измучившего его душу шага сделать и второй… Да куда там — нет ему веры, правы, видно, обвинитель и Северьян. Кто ж мог бы теперь разуверить всех? Как это нелепо, подумал Терентий, но ведь только настоящий похититель, в которого никто и верить не хотел, кроме него самого, мог бы быть его защитником. Да где ж тот — ищи ветра в поле. Даже защитник и тот, как показалось ему, был убежден в том, что защищает настоящего преступника, и защиту-то он свою перестроил на новый лад, желая, как видно, лишь смягчить его вину, добиться меньшего срока наказания. Он читал сомнение в глазах любимых, родных людей — матери и невесты. Еще и еще раз вспомнил он, как вспыхнули на очной ставке глаза Северьяна, его слова: «…Ты чужой мне, ты вор, нет тебе прощения…» Неужели и они, родные мои, почужели, горевал он, поглядывая то на Майю, то на мать, и, уверовав в эту мысль, больше не отвечал на вопросы, только упрямо твердил сквозь зубы: «Нечего мне сказать, нечего…»

Когда же судья спросила, признает ли он себя виновным, он в который уже раз пробубнил: «Нечего мне сказать…» И подумал: «Коль переступил, коль изменил чистой совести, так пусть очистится она наказанием, какое б оно ни было. Понести его уж за то одно, что преступил, изменил совести, а то, что не один, но с кем-то, не известным ни ему, ни суду, имеет ли теперь значение. Придется отвечать за двоих. Может быть, когда-нибудь ответит за свою вину другой, пока же неси, Тереша, крест за двоих…» С этого момента время, казалось, остановилось для него, он перестал различать присутствующих, бездумно сидел на скамье подсудимых, не слыша и не видя ничего вокруг, пока кто-то грубо не подтолкнул его в плечо: «Встать, суд идет!»

При вынесении приговора суд учел безупречную биографию подсудимого и положительные характеристики — с места учебы и данную Ступаковым Василием Нилычем. Однако, принимая во внимание его собственные показания, вызвавшие не только недоумение, но даже удивление у суда, прямые улики, представленные следствием, противоречивые показания некоторых свидетелей, все же косвенно подтвердивших вину Лукьянова, суд приговорил его к пяти годам заключения с последующими вычетами из его заработной платы по исполнительному листу денег в сумме сорока одной тысячи пятисот двадцати рублей, а так же судебных издержек, выразившихся в сумме трехсот пятнадцати рублей одиннадцати копеек.

Так Терентий Куприянович Лукьянов оказался в заключении.

Часть вторая

1

В конце апреля в тайге прошел сильный снегопад. Снег лег на елани, окутал кедры и сосны, перекинул мосты над бурными ручьями в ущельях, зацепился толстым слоем на крутых склонах гор, подсвеченных теплым весенним солнцем. Дневное тепло и ночные заморозки укрепили южные склоны и долины настом.

Начальство двое суток не допускало людей к работе. Снег глубокий — к стволам не подступиться, наст неверный, то и дело проваливаются люди по грудь. Выдали некоторым передовым бригадам лыжи для походов на дальние делянки лесоповала, куда и трелевки с трудом проходят. Заактировали три дня и погнали план дальше.

И вот после обрушившейся лавины старший конвоя Омырзяк Сыдыкбеков не досчитался троих: Терентия Лукьянова, бывшего студента-геолога, Родьки Соболева — тунеядца с Петроградской стороны и продавца-мясника Кольки Сушкина, сбывавшего государственное мясо по завышенным ценам.

Сыдыкбеков уяснил обстановку: «Может, она сбежала — далеко от делянки не уйдет, застрянет в тайге в глубокий снег, — говорил он товарищу по конвою, Мише Неверову, о пропавших. — А может, ее лавина захватила, тогда скорей копать надо».

Вызвали из поселка людей. За трое суток перелопатили сотни кубов снега. Нашли одну фуфайку с номером Кольки Сушкина, две пары кирзовых сапог и задавленного лавиной бурого медведя. Людей не отыскали. Может быть, они застряли в глубине лавины под многометровой толщей снега, куда лопатой не докопаться, а может, затащило их другим краем лавины в стремительный и холодный ручей Обходной, и тогда трупы нужно искать за сотню верст ниже по течению, — так рассудило начальство, и поиски на месте прекратились.