Дурман-трава

В избе было довольно светло. Окна смотрели на берег реки. Он подошел к массивному, выскобленному добела столу, положил руку на гладкую, теплую столешницу, погладил ее. Поглядел на скамейки, большую, ладно сложенную плиту с чугунным верхом и кольцами на конфорках. В топке потрескивали головни. Оглядел полки с чугунными котелками и глиняными кринками, посудницу с рядами алюминиевых, деревянных и эмалированных чашек, плошек и кружек. Увидел даже шкафчик, сколоченный из окоренного соснового горбыля. На полках и в отделениях аккуратно разместились брезентовые мешочки с крупами и сахаром, обернутые в полиэтиленовую пленку, трехлитровая банка соли. Выше были уложены охотничьи причиндалы: снаряженные патроны шестнадцатого калибра, на глаз, пара сотен, не меньше; в ячеях охотного ящика дробь разных калибров, картечь, жаканы, пули, гильзы, рыболовные снасти. На верхней полке стояла большая жестяная банка из-под повидла, наполненная порохом, рядом лежал нож с усами для выдергивания гильз из ствола. На него Терентий смотрел долго. «Надо прибрать, — подумал он. — Видать, коротышка Сухарь сюда не доглядел». Дотронулся до лезвия — острый. Сунул за спину под ремень. «Ножны вот только надо выстругать, или берестяные, еще лучше», — рассудил он, довольный своей находкой. Осмотрев содержимое шкафа, заглянул и за его заднюю стенку… К своему удивлению, нашел там закатанный на палки бредень. Пощупал пальцами дель — капроновая, хорошая вещь, кто понимает. «Но как же можно в ледяной воде бродить?» — спросил он сам себя. Под сетью он нащупал металл. Ружье?! — удивился он еще больше, извлекая из-за шкафа «тулку» шестнадцатого калибра. «Вот те подарок, — подумал он, в восхищении осматривая ружье, заглядывая в дуло. — И в хорошем состоянии…» Осматривая ружье, он в то же время почувствовал на себе чей-то взгляд. Он обернулся, машинально выставив вперед руки с ружьем, как бы защищаясь от кого-то. Из темного угла на него смотрел Колька Сушкин. Даже в темноте Терентий узнал его глаза. Свет керосинки почти не доходил в тот угол, где молча лежал Сухарь на нарах, устланных давно перетертыми оленьими шкурами, в просторном спальном мешке. Когда Терентий обернулся, Сухарь, молча наблюдавший за ним, зашевелился, поспешно расстегивая мешок.

— Явился, не запылился, — проворчал он недовольно, — а я без тебя соскучил. Что так долго?..

Терентий промолчал.

— Ты что ж, один? — спросил настороженно Сухарь.

— А ты?

— Как же! Со мной барбосина.

«Выродок», — подумал Терентий, с трудом сдерживаясь, чтобы не расквасить его нахальную физиономию. «Ждет, что скажу о Родьке. Видно, что ждет».

— Вот что, Сухарь, сучий потрох… эх, как бы я тебя сейчас, — зло прошипел он, но сдержался и спокойно закончил: — Разогревай жратву, да поживей…

Сухарь вздрогнул. Он уже выпростался из спальника и сидел теперь на нарах, свесив босые ноги на пол. Рука его, сама по себе, потянулась в изголовье. Он не спускал глаз с вошедшего и тянулся медленно, напряженно.

— За пером не лезь, я маху не дам, — остановил его потуги Терентий. — Слышишь, падла. И запомни, гад, если хоть раз я почувствую, что ты только подумал об этом, пеняй на себя. Если там я позволял тебе шалости, сучий ты потрох, уважая твою старость, то уж теперь, натаскавши за лямку Родьку, я тебя этими самыми руками задавлю, и ни одна жилка не дрогнет. Исправила меня эта дорожка от болезни, ох исправила.

— Вот ты как запел, малек, — удивился Сухарь и замигал левым глазом, но тут дверь отворилась.

На пороге, опираясь на палку, стоял Родька. Лицо его было похоже на гипсовую маску. Сухарь не мог долго смотреть в его жаркие глаза, видел он в них смерть свою, уловил и решимость, отчаянную и непрощающую. Сухарь потупил глаза.

— Спрячь нож, говорю!

— Ты понял, что тебе говорит человек. Вот, Сухарь, теперь мотай на ус! Если ты мизинцем своим грязным заденешь его или даже плечом коснешься… Так я, никудышная твоя мать, из гроба вывернусь, но твою гнилую глотку перегрызу, аж до самого нёба, отродье твое поганое, кровь из тебя пущу, сука… — Родька в бешенстве хлопнул палкой об пол и медленно, волоча за собой больную ногу, поковылял к парам Сухарь замешкался перед ним, растерялся…

— Да сгинь ты, гнида! Дай человеку сесть, — брезгливо оттолкнув его, Родька тяжело опрокинулся на нары. Отдышавшись и переведя дыхание, уже спокойнее он добавил: — А вину свою, выродок, искупай честь по чести. Если я к приходу геологов не встану на ноги, лучше сам подохни. Да лучше бы я тебя и вовсе не знал, даже думать о тебе и то тошнит, какая ты есть сука.

Сухарь, слушая его с беспокойством, злобно зыркнул на Терентия:

— Перевел в свою веру… быстро. — Потом, словно спохватившись, спрыгнул с нар и заюлил вокруг плиты. — После чайку и в баньку не мешало бы с дороги-то, — добавил он изменившимся вдруг шестерочным голосом.