Дурман-трава

— Не мешало, не мешало. — Родька крепко выругался, плюнув в сердцах в Колькину сторону. — Вишь, Тереша, это гнидское отродье и шестерить выучено. Все сумею, все поспею… Ух! — Родька сжал кулаки. — Убью… — сказал он, помолчав, приваливаясь к стене. Еще через минуту он спал.

Терентий напился чаю и, задержав Сухаря за рукав, сказал:

— Не шути больше, мужик. Лучше хреновый мир, чем веселая резня. За чай спасибо, — добавил он, расслабляясь.

Покачиваясь от усталости, добрел он доы пар и, не раздеваясь, рухнул рядом с Родькой. Сон одолел его в то же мгновенье.

7

Проснулся он от звона кастрюль и мисок, запаха кислых щей. Открыв глаза, увидел сгорбленную фигуру Сухаря у плиты, тот запекал сухари в масле.

Терентий, постонав и расправив затекшие плечи, сел на нарах, сонно протирая глаза, потом перелез через Родьку и отправился на запах еды. Подойдя к столу, он долго с наслаждением смотрел на расставленные там угощения.

— Вставай, Родька, — позвал он, — тут такое творится!

Родька пошевелился. Приподнялся на локтях, втянул носом пряные запахи.

— Сухарь-то! Кулинар, оказывается, — удивился Терентий. — Ты чего ж не ушел, Сухарь, аль одиночества боишься?

Сухарь, не обращая на них внимания и уставившись в шкварчившую сковороду, заметил:

— Мой пахан был шефом в этом деле, князьям готовил… Не ушел, потому половодье на дворе, скоро весь лес зальет…

— Тогда день добрый, Сухарь, коли так, — сказал Родька, кряхтя и потягиваясь, — значит, ты не совсем пропащий, раз дело хорошее знаешь, а уйти всегда можешь, за полу тебя не держат…

— Здоровы и вы, — уже без эмоций в голосе сказал Сухарь. — Какое это дело… Вот если б было у меня свое заведение. Ну хоть маленький кабачок, — с тоской, мечтательно протянул Сухарь. — Отбою бы не было от желающих вкусно покушать.

— А что, твой старик в самом деле шефом был? — поинтересовался Родька. — Без вранья?

— Без дураков… А сейчас бы, к примеру, я его в удовольствие одно задавил бы. Только кадычина шваркнул бы меж ладошек. Поди, не помер на вольготной житухе. Так бы взял за глотку и «рррасс»… и с памяти вон…

— За что так-то? — удивился Родька.

Сухарь, заскрипев зубами, встал и хмуро оглядел комнату по углам, словно отыскивая там обидчика своего, старика. Лицо его стало угрюмым и плоским. Заметив перед собой присмиревших Терентия и Родьку, он вдруг грубо выругался и неожиданно ухмыльнулся.

— Ишь, хвосты-то поприжали, огольцы… А твое-то какое такое дело, сопля, до моей жисти? — спросил он и, не ожидая ответа, отвернул глаза от света и по-прежнему стоял у плиты непроницаемый, только сгорбившийся и будто постаревший на глазах человек.

«Старик совсем!» — впервые за все время общения с ним подумал Терентий, глядя на сутулившиеся Колькины плечи.

Сухарь сдвинул с конфорки сковороду, надвинул на место кольца, потом бросил все как есть и шагнул к двери.

— Идите мойтесь, баня простынет, мужики, — сказал он, отворяя дверь, — чертова жизнь… эх… — услышали они тяжелый его вздох. На его лице, мелькнувшем при дневном свете в сенцах, Терентий как будто заметил даже слезы. «И от злости бывают слезы», — подумал он. Дверь захлопнулась. Стало тихо. Во дворе послышались тяжелые Сухаревы шаги и поскуливание приблудного черного пса.

— Дела-а-а, — нарушил тишину Родька. — Вот так житуха-бытуха, — добавил он, раскрыв рот. — Даже аппетиту нету…

— Накормил нас от души Сухарь…

— Пошли в баньку, Тереха, — предложил Родька.

В предбаннике было душно, угарно. Пахло прелой древесиной. Баня была отменная. Просторная, рубленная из толстых сосновых бревен. Полок выстлан кедровыми плахами. У дверей в углу — каменка с вмурованным над топкой котлом для нагрева воды. У окна под крышками кадушки с холодной водой и корыто, глубокое и большое, на ножках. На гвоздях в предбаннике веники из березовых веток вперемешку с пихтовыми.

— Ух, хорошо, — задыхаясь от жара, засмеялся Родька. — До чего душевная обстановка, пропаримся до мозгов, всю хворобу выбьем. — Родька плюхнул ковшичек воды на каменку. Снизу поднялись клубы пара. Пар расползался, густо жался к стенам. — А больше я в Белозерских банях мылся, это недалеко от дома моего, да ты знаешь их, у Сытного рынка. По два-три часа из парилки не вылазил. Батя меня приучил, он тоже любитель парка. Шляпу на голову с наушниками натянешь, на руки перчатки, чтоб не жгло, и давай, понеслась душа в рай… Только кричишь: «Подбрось-ка там, грамм двести пийсят!» А там уже кто-нибудь за ковшик хватается, а ты ему поясняешь, орешь: «Да не холодной воды-то, горячей наливай, дурья башка!» Из духовки густой голубой пар выпахивает. А ты хлещешь себя по спине. Другие, бывает, не выдерживают моего парка, тут и совсем весело на душе становится, — Родька блаженно улыбался, нахлестывая себя, исчезая время от времени в клубах пара.