Дурной глаз

Гудки в трубке. Он остался в одиночестве – снова.

***

Артём выглянул из палаты и убедился, что коридор пуст. Было начало пятого, самое спокойное время в любой больнице, когда врачи расходятся после смены, а их подопечные затихают в палатах или флегматично курят во внутреннем дворе. Дистанцию от палаты до выхода на лестничную площадку Артём преодолел без всякого шума –отдельное спасибо кроссовкам.

На лестничной площадке гудел лифт, а из соседнего, – хирургического, – отделения доносились голоса. Где-то рядом, оборвав бормотание телевизора, хлопнула дверь. Не дожидаясь развязки, Артём неуклюже, бочком – боль в боку играла на треснувших рёбрах, как на клавишах рояля – поскакал вниз по лестнице. Он ощущал себя пацаном, которого некстати вернувшиеся из гостей и топчущиеся в прихожей родители вот-вот застанут за раскуриванием сигареты. Это чувство вины, желание спрятаться, он не мог объяснить, да и не пытался – всего лишь следовал инстинкту, а тот твердил: не светись.

Артём решил, что покидать здание через центральный вход в открытую небезопасно. Он подумал про запасные выходы; когда Артём лежал в больнице, ещё в детстве, те никогда не запирались днём на ключ, и больные свободно пользовались ими, чтобы бегать через дорогу в пивной ларёк. Конечно, городская больница Ильинска строгими порядками и решётками на окнах скорее напоминала тюрьму, но Артём надеялся, что родной пофигизм хоть в чём-то сохранился и тут.

Его надежды оправдались. Дверь чёрного хода оказалась прямо под лестницей; подойдя к ней, Артём увидел, что она приоткрыта и слегка покачивается на петлях от ветерка. Он испытал какое-то лихорадочное ликование, когда, оттолкнув дверь, буквально вырвался за порог. «Ушёл!», – подумал он. Светило жаркое солнце, птицы щебетали, дворик остро пах подстриженной летней травой. А перед ступенями стоял и таращился на Артёма мужчина в засаленном картузе, которого Артём заметил утром из окна палаты.

– Блин, – досадливо вырвалось у Артёма. Мужчина – дворник или завхоз – попятился. Артём скакнул со ступеней – в колене словно взорвалась сверхновая, когда он приземлился – и поймал за плечо уже развернувшегося, чтобы броситься наутёк, мужчину здоровой рукой. Другая рука, травмированная, болталась из стороны в сторону, как подвешенная на крюк палка докторской колбасы.

– Стой, друг! – велел Артём голосом совсем не дружеским, рывком разворачивая мужчину к себе. – Стой, сказал!

Мужчина обмяк. Он был на голову ниже Артёма. Розовые, как у пьянчужки, глаза дворника слезились. Он моргал ими часто-часто.

– Ты здесь работаешь? – спросил Артём первое, что пришло на ум. Дурацкий вопрос. Конечно, мужчина тут работает, а не цветы нюхает, и в руке у него метла, а не сачок для бабочек, но Артём хотел, чтобы тот заговорил. Сказал хоть слово. Лишь бы не заорал.

– З-з, – силился произнести человек в картузе. От него пахло пóтом вперемешку с ещё каким-то непонятным запахом, вроде как присыпкой для младенцев. – З-з-з.

– Ты кто? Зовут тебя как?

– П-п. Прохор, – выплюнул пленник сквозь влажные синеватые губы.

– Есть прогресс, Прохор. Я – Артём. Может, ты даже в курсе. – Прохор энергично закивал. Артём огляделся. Во дворике кроме них не было ни души, но кто знает, сколько пар любопытных глаз наблюдает сейчас из окон за этой сценкой. – Вот так мы и познакомились. Теперь нам надо обсудить одно дельце, Прохор. Желательно, в спокойной и доброжелательной обстановке, ты не возражаешь? – Прохор затряс головой с тем же энтузиазмом. Картуз подпрыгивал на немытых вихрах. – У тебя есть какая-нибудь сторожка, подсобка?..

Новый знакомый замычал, и Артём нетерпеливо встряхнул его. Картуз свалился с макушки завхоза (или дворника). Артём поднял картуз и с брезгливой жалостью напялил на голову Прохору. Тот даже не стал отряхивать его от пыли.

– Давай начинай соображать, – с расстановкой пояснил Артём. – Если не начнёшь, двину в челюсть… Ну, соберись, хоть знаками показывай, если нормально говорить не научился!

Взгляд Прохора стал более осмысленным, и Артём подбодрил:

– Во-во, отлично. Перетрём немного, и я уйду, и ты меня больше не увидишь. И всё хорошо у тебя будет.

Кнут и пряник. Прохор опять закивал.

– Да? А? – закивал вместе с ним Артём. Узкая улыбка жестокого веселья взошла на его лице, как опрокинутый месяц. Прохор тоже попытался улыбнуться – перед Артёмом словно открылась расщелина, полная тёмных зубов. – Отведёшь меня? – Скорее, приказ, а не вопрос.

– Д-да, – ответил завхоз.

– В твоей каморке больше нет никого?

– Нет, – сказал Прохор. Артём развернул его и хлопнул ладонью между лопаток:

– Молоток!

Прохор сутуло засеменил, втянув голову в плечи. Он оказался весьма проворным, Артём еле успевал за ним, стараясь держаться на расстоянии вытянутой руки. Когда они подходили к подсобке, миновав проход между корпусами и беседку, окружённую газонами, Артёму снова напомнила о себе головная боль; всплыла, как пузатый маслянистый батискаф со дна морского. Он пожалел, что не стырил с поста каких-нибудь обезболивающих таблеток.