Душа Толстого. Неопалимая купина

И, выдав себе эту своеобразную индульгенцию, они уже с более легкой душой жили в своих барских хоромах, нося, однако, поверх дорогих английских брюк яловичные сапоги взаправку. Себе такие толстовцы оставляли только обладание истиною и просвещение ею других, а проведение ее в жизнь они охотно предоставляли людям более сильным.

Бирюков,[65] чтобы жить святым земледельческим трудом, заводит у себя огород. На огороде, конечно, появляются гусеницы. Убивать гусениц грех, — Будда отрезал даже кусок своего собственного мяса для голодной тигрицы, — а не убивать нельзя, потому что они истребят его цветную капусту. И вот Бирюков осторожно собирает их в баночку и украдкой выкидывает их чрез забор — в огород соседа!

Г. тоже вегетарианец, но покушать, грешник, любит. Знакомые знают это и, когда появляется у них в гостях Г., они непременно подсунут ему пирожки с мясом. Тот, как будто в разговоре ничего не замечая, накушается, а потом и ахнет:

— Позвольте: да чем же это вы меня накормили?!

Жизнь настоящую толстовцы не любили, не знали — не хотели знать — и с ней не считались…

Были среди толстовцев и карьеристы, которые кормились от этого движения и о которых мне говорить тут не хочется.

Были и такие анархисты, которые не признавали даже Толстого в его прежних греховных заблуждениях и которые гордились перед ним тем, что вот они не читали его «Войны и мира», а один из них даже заявил ему, что он вот читал, но не одобрил: легкомысленно. Но попадались и люди редкой душевной красоты и чистоты — как это ни странно, из наименее правоверных, из колеблющихся, из тех, над которыми толстовские архиереи с сожалением покачивали головами и потихоньку, кротко предавали их анафеме…

Словом, несмотря на все высокие слова, толстовцы были люди, и ничто человеческое не было чуждо им. Большой симпатией эти «христосики», все и всех осуждающие, среди окружающих их людей не пользовались. Но были они о себе мнения очень высокого: они были та закваска, которая поднимает всю квашню, они были тот город, который, стоя наверху горы, не может укрыться, они были то малое стадо, которому суждено спасти грешный мир. Но — мира им так до сих пор спасти и не удалось…

В заключение этой главы надо сказать, что из близких Толстого только одна дочь его, Мария Львовна, одно время горячо пошла за ним, другие дочери попробовали, но скоро отстали, а сыновья даже не пробовали. Татьяна Львовна, желая прийти на помощь крестьянству, отдавала свою землю соседям-крестьянам по очень низкой цене в аренду с тем, чтобы эти деньги вносились в общую кассу, а затем расходовались бы на помощь нуждающимся: у кого лошадь пала, кто погорел и прочее. Первый год крестьяне платили исправно и тратили деньги разумно, но потом, видя, что контроля нет, перестали платить и даже стали барышничать землей… И Мария Львовна, сдав крестьянам землю так же дешево, вынуждена была уже сама расходовать деньги на их нужды. Не знаю, чем кончилась ее попытка… Но так как все это заглохло, надо думать, что и это дело не пошло. Бесплодие всех этих толстовских попыток наводит на самые грустные думы, но, видимо, ничего с жизнью не поделаешь…

XXI

Может быть, тут же, хотя и забегая немножко вперед, следует дать картину того паломничества, центром которого стала с начала восьмидесятых годов Ясная Поляна и которое с течением времени все более и более усиливалось. На огонек Ясной потянулись люди со всех концов земли, унося из этой зеленой глуши русских лесов то, что каждый мог поднять. Великий уловитель душ, Толстой жадно брал от всех все, что только мог взять, и большею частью отпускал их зачарованными надолго, если не навсегда. Но с другой стороны, если он брал очень легко души человеческие в плен, то и сам шел в плен, несмотря на всю свою хваленую недоверчивость, с чрезвычайной легкостью: стоило человеку потянуться легонько в сторону Христа, и у Толстого уже слезы на глазах, и вся душа его раскрыта…

И кого-кого не перебывало за эти годы в Ясной, а по зимам в его московском особняке! Шли к нему профессора, солдаты, священники, гимназистики, великие князья, индусы, американцы, знаменитые ученые и писатели, девушки, татары, мужики, нигилисты, сектанты, шли со всех концов земли люди самых разнообразных общественных положений, притягиваемые кто простым любопытством, а кто и глубокой внутренней потребностью. Он говорил, что письма от простого народа всегда ему интереснее и важнее «французских фраз», и был он склонен так же делить своих посетителей, но то было время острой борьбы, и, понятно, часто в борьбе делалось и говорилось не совсем то, что следовало. Не всегда «французские фразы» были глупее мужицких речей. И серые посетители эти далеко не все имели одинаковую ценность.