Души

Невозможно выйти. Я поспешила закрыть дверь. Распахнула окно.

Ладно, нельзя все рассказать по минутам. У нас в кухне начался пожар из-за электрического самовара… Знала же, что это плохая идея. Сколько же проклятий я могла исторгнуть тогда, но все по-русски. На иврите их и написать нельзя, потому что все выходит слишком благонравно. Разве сравнишь, пардон, дерьмо, навоз и сукина сына с уродищем с “тварью, скотиной паршивой”? Так в сердцах я думала тогда о Пете. Не произнося ни слова, чтобы не разбудить маму. Это же я говорю о нем и сегодня, спустя тридцать лет. Если есть разведенка, которая читает сейчас эти строки, она поймет меня, а мне и довольно. А мужики, которые не поймут, – пусть и дальше не понимают, мне-то что.

Сверху я видела, как все бросились в дом, впопыхах позабыв во дворе Гришу. Из-за дыма я не могла выйти в коридор, только пялилась во двор из окна. Гриша остался там один, склонившись над пьяным вдрызг Павлом в снегу, неподвижным как мертвец. Потом Гриша сел рядом с ним, раскачиваясь, и стал затягивать на себе галстук, почти до потери дыхания. И все время на него сыпался снег.

В конце концов они сумели погасить пламя. Стены все были черные. Распахнув все окна и двери, мы вышли на лестничную клетку. Сказали, что это большая удача, что в квартире уже ничего не было, нечему было гореть. А я только кричала: “Гриша внизу, приведите Гришу снизу”. Галю тоже позабыли внизу, но Галя не моя дочь, да и пережидала она в подъезде, не на улице. Когда наконец их привели снизу, Гриша твердил как заведенный: “Он умер, он умер, он умер…” Это он о Павле. Ему объясняли, что он не умер, он только пьяный, но Гриша не переставал плакать. И еще у него случилась судорога, так что он не мог раскрыть рот, сжал зубы, как собака.

Тогда, возможно, я и дала ему пощечину. Не для того чтобы ударить. А чтобы прекратить его истерику. И тут я вижу – его зуб, который шатался весь день, выпал наконец. Я ему говорю – вот и славно, душа моя, ты уже большой мальчик, и осыпаю его поцелуями, в лицо, в глаза, в нос, в уши. Этого он в своей книге не пишет.

Ой, ну что тут сказать… Целая жизнь. После этого пожара я уже не хотела садиться в самолет, от дыма этого мама почувствовала себя плохо, да и вообще.

Я сказала Пете: “Нельзя так уезжать”.

Он сказал: “Хватит тебе, пожар погасили, все живы, слава богу. Мы все продали. Надо ехать”.

Я сказала ему: “Я не поеду с мамой вот так, она не переживет полет”.

Петя сказал: “Если я сейчас не заберу Гришу, второго шанса уехать в Израиль не будет. Если не хочешь, мы с ним поедем, а ты приедешь потом”.

Потом – значит, после того, как мама умрет. Вот так вот. Эгоцентрик. Нужно понимать, что в том мире, в котором мы жили, тот, кто уезжал, – уезжал навсегда. Но у меня уже не оставалось сил, чтобы сказать хоть что-нибудь.

Довольно, довольно, довольно.

Хватит, хватит, хватит.

Теперь вам известно, что на самом деле происходило в Гришином детстве. Гец-шмец, ничего такого не было. Вот и сигарета догорела, и, кажется, Гриша просыпается. Так вы сейчас закроете книгу, как мы и договаривались, ведь так? И больше не открывать. Все кончено.

Спасибо за понимание. И извините.

La vita [34]

Венецианская республика

1720 год

Конец юности

– Убери ногу, Гедалья, или у тебя и капли уважения нет? Там же твой отец!

Семнадцатилетний Гедалья надменно улыбнулся, резко выдохнул воздух через ноздри и медленно убрал носок сапога с обитого пурпурной тканью гроба. Это не мой отец, подумал он, настоящего моего отца последний раз видели лет сто назад, когда он, напившись допьяна, бродил в женском платье по непролазно грязным тропинкам Хорбицы.

Души дорогие, ужели вы думали, что после смерти мы будем отъедаться мясом дикого быка[35] или, напротив, поджариваться на адском огне? И вот вам пожалуйста, мы меняем старый наряд на новый. Ведь это я, я наступил ногой на гроб, я тот, кто из удавки висельной петли попал в тиски родильных схваток, а избавившись от пут пуповины, оказался повязанным узами любви… Нет, не так, извините. Я забегаю вперед и снова, увлекшись, начинаю рассказывать от первого лица. Прошу вас, будьте любезны, забудьте, что это я, иначе вы не поверите ни единому слову. Это не я, а Гедалья, ранним утром последнего дня своей юности.

Завершающий путь венецианских мертвецов пролегает по воде. Так как весь город состоит из крошечных островков, хоронить в его черте умерших и в голову не придет. Христиане сплавляют своих мертвецов на близлежащий остров Сан-Микеле, тогда как евреи вынуждены отправляться дальше – на Лидо, узкий вытянутый остров, очертаниями похожий на кость, на котором, однако, достает слоя почвы, чтобы хоронить в ней.