Души

Джимуль. Когда ты вернешься?

Гавриэль. Как только смогу.

Джимуль. Когда?

Гавриэль. Чего ты от меня хочешь?

Джимуль. Чтобы ты на минутку проснулся и сказал, что вернешься.

Гавриэль. Ну вот я говорю: любимая моя, красавица моя.

Джимуль. Когда ты уезжаешь?

Гавриэль. Еще не знаю.

Джимуль. Через несколько недель или через несколько дней?

Гавриэль. Мне сообщат.

Джимуль. А пока ты не уехал, обещаешь навещать меня каждый день?

Гавриэль. Гм-м.

Джимуль. Я жить без тебя не могу.

Гавриэль. Гм-м.

Джимуль. Приходи проведать меня перед утренней молитвой или после вечерней.

Гавриэль. Да.

Джимуль. Что – да?

Гавриэль. Все, что ты сказала, – да.

Джимуль. Негодяй. Эй, Гавриэль… Гавриэль… Гавриэль… За тобой пришли, хотят отрубить тебе голову! Гавриэль, твоя жена здесь… Спи, капара алек[102], спи.

Всякой женщине, если она не девственница, доводилось видеть, как по завершении любовного действа мужчина, содрогнувшись будто в агонии, проваливается в сон. Я поднимаю с пола его очки, складываю тонкие дужки и кладу на стол. Как-то раз Гавриэль заявил, что если он засыпает в очках, то видит сны лучше. Глупости, ведь даже слепой отлично видит сны. Но нет большего слепца, чем Гавриэль.

Говорят, человек склонен спать, свернувшись, как в утробе матери. Мне кажется, что когда речь идет о мужчинах, они спят в позе, принять которую позволяет им живот. Тощий Гавриэль обнимает свой животик, как возлюбленную. На улице солнце сражается за свою жизнь с вечером, уже покрывшим горизонт черной дымкой, размывшим верхушки деревьев и погрузившим во мрак белые надгробия. Сражение это порождает в мире все цвета между рыжим и черным. Лилово-розовые прожилки расчерчивают тонкую кожу небес. Я прошу у Бога, да будет благословен, чтобы солнце остановилось, чтоб оно не заходило. Чтоб Он дал нам еще немного времени.

Мой любимый спит, а сердце мое бодрствует[103]. Я прохаживаюсь туда-суда по комнате, потом возвращаюсь к нему. В воздухе еще не остыл пыл любовных утех. Моя рука скользит под платье, все еще надетое на Гавриэле, чтобы чуть коснуться его бедра, другая рука – у меня между ног. Легонько потираю мой “пуримл”, как называл Йехуда Мендес язычок женского бубенца.

Боже мой на небесах, зачем Ты возводишь меж нами преграды? Я люблю его, ибо люблю Тебя, и хочу быть с ним, ибо хочу быть с Тобой. Не плотское вожделение двигает мной. Правда, когда Ты уводишь его прочь от меня, я вся Твоя, но не может так быть, чтобы Ты ревновал меня, мой Господь. Пожелай Ты, чтобы я была монахиней, Ты создал бы меня христианкой. Для евреек нет монастырей. Ты заповедал нам плодиться и размножаться, как звезды в небе. Позволь же мне плодиться и размножаться.

Ведь Ты не прощаешь всякую женщину, не имевшую потомства, и возвращаешь ее в этот мир. Вот я намеренно вернулась в этот мир, дабы родить ради Тебя потомков. Я страдаю, Ты же видишь, как я страдаю.

Дай мне Гавриэля, отдай мне его, чтоб он был только мой, и клянусь Тебе – место Твое не ужмется, но лишь раздастся вширь. Мы вместе будем служить Тебе. Пока он будет со мной, это будет, как если бы Ты был со мной.

Лицо мое ничего не выражает, когда я достигаю пика в полном безмолвии. Я оставляю царапину на бедре Гавриэля. Он почесывается, будто его укусил комар, не просыпаясь. Я подхожу к кадке с водой и умываюсь, у меня и вправду кровь.

Теперь, удовлетворив потребности тела, я могу отдаться требованиям духа. Я зажигаю поминальные свечи. Свечу за душу Ицикла, свечу татэ Перецу, свечу маме Малкеле, свечу за упокой души Павла, свечу моим венецианским родителям, свечу моим марокканским родителям. Я научилась любить всех, кого оставила позади.

Картина 11

Гостья

Далекий муэдзин. Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммад – пророк его…

Мгновенно темнеет. Как будто кто-то утягивает через веранду последние солнечные блики. Издалека доносится детский плач, а может, это кошачьи завывания.

Услышав стук в дверь, я замираю на месте. От дыма свечей у меня щиплет глаза. Еще стук. Я скидываю с себя штаны Гавриэля и натягиваю пропитавшуюся потом ночную рубашку. Но запутываюсь, как если бы она была сшита из бесконечно длинных лент. Снова стук.

Масуди. Джимуль, открой.

Это Масуди! О, моя прелесть! Наверняка хочет узнать, когда свадьба. Я тотчас ушлю ее, поцеловав и пожелав доброй ночи. Наконец я нахожу в рубашке проем для шеи и просовываю в него голову. Это только Масуди.

Масуди. Говорила же я тебе, что она дома! Все, я бегу домой, поесть и спать. Иначе папа рассердится, а когда он сердится… Ой-ой, когда он сердится…

Масуди исчезает внизу лестницы. Я стою на пороге, дыша араком, воняю кровью. Рубашка липнет к голому телу. Против меня стоит Султана, жена Гавриэля.

Султана. Вы Джимуль Фадида? Тут так темно. Прошу прощения за поздний час. Меня зовут Султана, я жена Гавриэля Сиксо, толмача.

Впервые я могу рассмотреть ее вблизи. Она молода, хорошо сложена, хоть зад у нее и широк, как уд, кожа лица гладкая, головной платок туго замотан, глаза большие, губы пухлые, и все выражение лица как у избалованной и напуганной девочки.