Душка Адольф

— И я подумал: а ведь неплохо было бы… — фюрер замолчал, чтобы глотнуть побольше, — …провести ещё один… э-э… митинг в Нюрнберге.

— То есть… для фильма, конечно?

Режиссёр смотрел на Гитлера во все глаза. Гитлер разглядывал пену в своей кружке.

— О боже, — сказал продюсер, — знаете ли вы, во сколько бы обошлось воспроизвести этот митинг? Сколько стоил Гитлеру настоящий, Марк?

Он моргнул режиссёру, и тот ответил:

— Кучу денег. Но у него было очень много, бесплатных статистов.

— Ещё бы! Адмия, «Гитлер-югенд».

— Да, всё это так, — сказал Гитлер. — Но зато какая будет реклама, на весь мир! Может, поедем всё-таки в Нюрнберг…. э-э… и снимем мой самолёт… э-э… как я спускаюсь с неба? Я слышал, как люди, вон те, только что говорили: Нюрнберг, самолёт, факелы. Они помнят. Я тоже помню. Я тоже стоял и держал факел на том стадионе. Боже, это было прекрасно. И как раз теперь мне столько же лет, сколько было Гитлеру в дни его высших достижений.

— А никаких достижений у него никогда и не было, — сказал режиссёр. — Если не считать достижением то, что он сдох.

Гитлер поставил кружку — на стол. Его щёки зарделись. Потом искусственной улыбкой он растянул губы и изменил себе цвет лица.

— Это шутка, конечно?

— Шутка, — сказал продюсер голосом чревовещателя.

— Я сейчас думал, — заговорил Гитлер, снова обратив взгляд к облакам, будто видя всё заново, снова в другом, давно прошедшем году. — Могли бы снять в следующем месяце, если погода позволит. Вообразите себе, сколько туристов приедет посмотреть съёмки!

— Угу. Может, даже Борман приедет из Аргентины. Продюсер опять пронзил режиссёра взглядом, теперь рассерженным.

Гитлер откашлялся и неохотно, явно делая над собой усилие, продолжал:

— Что до расходов, то дайте одно небольшое объявление, обратите внимание, одно, в нюрнбергских газетах за неделю до начала съёмок, и к вам явится целая армия людей, готовых быть статистами за пятьдесят центов в день, нет, за двадцать пять, нет, бесплатно!

Фюрер залпом опорожнил кружку, заказал другую. Официантка бросилась наливать. Гитлер пристально посмотрел на режиссёра и продюсера.

— А знаешь, — сказал режиссёр, выпрямляясь, подавшись вперёд, между тем как глаза его зажглись недобрым огнём, а зубы обнажились, — есть в тебе какая-то идиотская грация, людоедское остроумие, ублюдочное изящество. И всё время из тебя капает какая-нибудь сенсационная слизь, блестит и воняет на солнце — нет, Арчи, чёрт тебя побери, ты только его послушай! Фюрер только что великолепно справил большую нужду. Скорее астрологов! Вспарывайте голубей, вытаскивайте кишки! Читайте списки, за каким актёром какая роль! — Режиссёр вскочил на ноги и заходил взад-вперёд. — Одно-единственное объявление в газете, и крышки всех кофров в Нюрнберге откинуты! Толстые животы — в старой военной форме! На дряблых руках — старые нарукавные повязки! На тупых башках — старые фуражки не то с орлом, не то с черепом!

— Чтобы я сидел и слушал!.. — закричал Гитлер. Он попытался вскочить на ноги, но продюсер удержал его за локоть, а режиссёр, наставив на его сердце, как нож, свой указательный палец, больно им ткнул:

— Сядь.

Лицо режиссёра маячило в воздухе перед самым носом Гитлера, всего в двух дюймах от него. Гитлер медленно опустился на стул, на щеках у него проступили капли пота.

— Бог мой, да ты и в самом деле гений. Господи, да ведь соотечественники и в самом деле придут. Не молодые, нет, а те, что в возрасте. Бывшая «Гитлер-югенд», те, кому теперь столько, сколько тебе, и старше, все эти одряхлевшие мешки с дерьмом будут вопить «зиг хайль», выбрасывать руку в нацистском приветствии, жечь в сумерки факелы, маршировать, заливаясь слезами, по стадиону. — Режиссёр резко повернулся к продюсеру. — Я тебе говорил, Арч: мозги у этого вот Гитлера куриные, но на этот раз он сообразил хорошо! Если мы не впихиваем в картину митинг в Нюрнберге, я из картины ухожу. Говорю это совершенно серьёзно. Встану и уйду, и пусть тогда он, Адольф, берёт всё в свои руки и сам режиссирует всю эту проклятую затею! Моё выступление закончено.

Он сел.

Продюсер и фюрер были, похоже, в состоянии шока.

— Закажи мне ещё одно чёртово пиво, — сказал, словно выстрелил, режиссёр.

С храпом Гитлер втянул в себя воздух, швырнул на стол нож и вилку и резко отодвинул назад стул.

— Я не стану есть с таким, как вы!

— Что-о, сукин сын, собачонка подхалимствующая? — сказал режиссёр. — Я буду держать пойло, а ты будешь лизать. На.

Режиссёр схватил кружку с пивом и сунул под нос фюреру. Люди снаружи приглушённо вскрикнули, и их качнуло, как волной, вперёд. Гитлер закатил глаза, потому что режиссёр схватил его за отвороты мундира и пригнул к кружке.

— Лижи! Лакай немецкую гадость! Пей, ты, подонок!

— Мальчики, мальчики, — сказал продюсер.

— Мальчики, как же! Знаешь, Арчибальд, о чём думает всё это время, сидя здесь и попивая твоё пиво, эта труба для нечистот, этот нацистский ночной горшок? Сегодня Европа, завтра — весь мир!

— Не надо, не надо, Марк!

— Не надо, не надо, — сказал Гитлер, не отрывая глаз от руки, сжимающей ткань его мундира. — Пуговицы, пуговицы…