Душка Адольф

— … болтаются и на мундире и у тебя в голове, червяк Арч, посмотри, как из него льёт! Посмотри, как из его лба вытапливается жир, посмотри на его вонючие подмышки. И в море пота превратился он оттого, что я прочитал его мысли! Завтра — весь мир! Поставьте эту картину с ним в главной роли. Для этого, в частности, через месяц опустите его с облаков. Оркестры. Пылающие факелы. Верните Лени Рифеншталь, пусть покажет нам, как она снимала митинг в тридцать четвёртом. Дама-режиссёр, друг Гитлера. Пятьдесят кинокамер использовала, пятьдесят, клянусь богом, чтобы заснять все немецкие ничтожества, стоявшие рядами и изрыгавшие ложь, и снять Гитлера, затянутого в скрипящую кожу, и Геринга, пьяного от собственной брехни, и Геббельса, ковыляющего своей походкой раненой обезьяны, трёх суперпедерастов истории, выдрючивающихся вечером на стадионе, — устройте, чтобы всё повторилось снова и чтобы впереди стоял этот ублюдок, и знаешь ли ты, что происходит сейчас за этим твёрдым лбом, в его кладбищенском умишке?

— Марк, Марк, — зажмурившись, прошипел сквозь зубы продюсер. — Сядь. Все смотрят.

— Пусть смотрят! А ты проснись! — Он повернулся к Гитлеру. — И ты, гадость, тоже не закрывай глаза! Я сам, чтобы тебя не видеть, закрываю глаза уже много дней. А теперь смотрите все. Получай.

Он плеснул пиво Гитлеру в лицо, и глаза у того широко открылись, и тут же Гитлер закатил их снова, и щеки его зажглись тёмным апоплексическим пламенем.

Люди снаружи ахнули.

Услышав, режиссёр насмешливо на них посмотрел.

— До чего смешно! Не знают, кидаться им сюда или нет, не знают, настоящий ты или нет, и я тоже не знаю. Завтра ты, болтливый ублюдок, и вправду возмечтаешь о том, чтобы стать фюрером.

Он снова плеснул ему в лицо пивом.

Продюсер, отвернувшись на своём стуле, лихорадочно стряхивал с галстука несуществующие крошки.

— Марк, ради бога…

— Нет, серьёзно, Арчибальд! Этот парень воображает, что если он напялит на себя грошовую форму да за хорошие деньги будет месяц играть Гитлера, что если мы и в самом деле сляпаем митинг в Нюрнберге, о боже, История повернётся вспять. Те дни, о Время, ты верни ко мне, когда я мог, тупоголовый наци, поджаривать евреев на огне! Нет, ты только представь себе, как эта вошь подходит к микрофонам и начинает вопить, а толпа вопит в ответ, и он на самом деле пытается стать у руля, как будто ещё жив Рузвельт, и Черчилль тоже не в шести футах под землёй, и снова всё орёл или решка, но в основном орёл, потому что на этот раз они не остановятся у Ламанша, а переправятся, пусть даже немецких мальчиков ради этого убавится на миллион и растопчут Англию, растопчут Америку, не это ли воображает сейчас твой маленький арийский череп, Адольф? Разве не это?

Гитлер давился и шипел. Язык у него торчал наружу. Наконец он судорожно дёрнулся, будто освобождаясь от чего-то, и взорвался:

— Да! Да, чёрт тебя побери! Побери, изжарь и сожги тебя! Ты осмелился поднять руку на фюрера! Митинг! Да! Обязательно нужно, чтобы он был в фильме! Мы обязательно должны устроить его снова! Самолёт! Посадка! Улицы города, очень долго. Очаровательные молодые блондинки. Очаровательные молодые блондины. Стадион. Лени Рифеншталь! И из всех кофров, всех чердаков нарукавные повязки, чёрной тучей взмыв над сумерками, летят в атаку, бьются и побеждают! Да, да, я, фюрер, я буду стоять на митинге и буду диктовать условия! Я… я…

Он был уже на ногах.

Люди снаружи, на автомобильной стоянке, кричали. Гитлер повернулся к ним и выбросил руку вверх в нацистском приветствии.

Режиссёр, нацелившись, бросил кулак ему прямо в нос.

И тут же, крича, визжа, толкаясь, падая, в помещение вкатилась толпа.

В больницу они поехали на следующий день, в четыре часа. Закрывая глаза руками, ссутулившись, старый продюсер вздохнул:

— Зачем, ну зачем мы едем в больницу? Навестить это… чудовище?

Режиссёр кивнул. Старик издал стон.

— Безумный мир. Сумасшедшие люди. Никогда не видел, чтобы так бросались, пинались и кусались. Ещё немного, и эта озверевшая толпа тебя растерзала бы.

Режиссёр облизал распухшие губы и осторожно потрогал пальцем наполовину закрывшийся левый глаз.

— Со мной не так плохо, могло быть хуже. Важно, что я стукнул Адольфа. О, как я его стукнул! И теперь… — Он не отрывал взгляда от дороги.-… Пожалуй, в больницу я еду для того, чтобы докончить начатое.

— Докончить начатое? Старик смотрел на него с ужасом.

— Да, докончить начатое, — и режиссёр медленно повернул машину за угол. — Вспомни двадцатые годы, Арч, в Гитлера стреляли на улицах и никогда не попадали, страшно избивали, но никогда до смерти, или подложат бомбу в пивную, а он за десять минут до взрыва уйдёт, или в том деревянном домике в тысяча девятьсот сорок четвёртом году бомба в портфеле взорвалась, а он и на этот раз уцелел. Будто заколдованный. Каждый раз кирпич падал мимо. Ну, а теперь колдовства больше не будет, Арчи, и чудесных спасений тоже. Я иду в больницу, и когда этот недоделанный статист выйдет из неё и его встретит и будет приветствовать толпа фрицев, я сделаю из него сопрано на всю жизнь. Не пытайся остановить меня, Арч.