Два Генриха

Агнес слабо кивнула в ответ и с сожалением подумала о злосчастной ране. Как это некстати! Грядут большие события, а она прикована к постели! Но пока никаких разговоров нет, хотя с запада уже повеяло ветерком будущих битв. И Агнес подумала, что к тому времени успеет встать на ноги.

На следующий день король уехал на северо-восток воевать с каким-то вассалом, начавшим вдруг грабить соседние замки. Ноэль остался в Париже; вместе с дамами и министериалами[80] он отправился на соколиную охоту – любимое развлечение фрейлин и сестер короля. Вечером он рассказывал об этом Агнес. Ей уже было значительно лучше: рана понемногу затягивалась, хотя тампоны нет-нет да и пропитывались кровью.

Герцог Роберт тоже никуда не выходил, но чаще лежал в постели, как предписал ему врач. Его раны, хоть и не глубокие, доставляли ему немало беспокойств: то одна, то другая вскрывалась, едва он пытался встать на ноги. Но то был телесный недуг, и герцог совсем мало думал об этом. Ему доложили, кем был на самом деле его противник и что стало с Госленом, поэтому гораздо сильнее его терзала душевная боль, заставляя хмурить брови и протяжно стонать. Через день эта боль стала нестерпимой и чуть ли не вовсе лишила его аппетита.

Поздно вечером стихли все шумы, отзвонил колокол, и дворец погрузился в сон, но герцог не мог сомкнуть глаз, весь во власти дум, связанных с поединком. Подобный бой в общем-то не считался позором, но о таком человеке все говорили с презрением: «он не мужчина, он дерется с женщинами». Герцог знал об этом, и это тяготило его, выбивало из привычной колеи, разрушая его статус не только бургундского правителя и брата короля, но, главное, воина. Еще большее смятение вносило в его душу то, что он одержал победу таким подлым способом, о котором знают теперь все. Его и раньше не выносили, теперь от него отвернутся даже друзья. Он, герцог, сын короля Роберта, потомок графов Парижских, никогда не пятнавших себя позором, он обнажил оружие против женщины и вонзил клинок ей в грудь! И герцог, никогда и ни в чем не испытывавший раскаяния, вдруг ощутил чувство жгучего стыда. Кровь бросилась ему в голову и, заливая щеки, застучала молоточками в висках. Он не знал, куда деть глаза, ему стали мешать руки. Забыв о ранах, он вскочил и, словно пойманный зверь в клетке, принялся метаться по комнате, натыкаясь на стол, стены, пиная ногами табуреты. Что скажут теперь при дворе? Над ним станут смеяться даже дамы! Но он заслужил это. И то, что он ничего не знал о своем противнике, его не оправдывает. Такие были времена. Рыцари избегали подобных встреч. С женщиной мог драться кто угодно, но не дворянин, имевший рыцарское звание. Такой указ совсем недавно издал Генрих, чем, в общем-то, поставил воинствующих дам в положение смертниц. Причина проста: женщина, взявшая в руки меч и вышедшая против рыцаря один на один, без свидетеля, была обречена. За поединком наблюдали невидимые зрители. В случае победы ее просто убивали. Три года спустя, после своей свадьбы Генрих вообще запретил женщинам брать в руки меч.

Но сейчас было совсем иное. Зрителей – не счесть. И Генрих, верно, не простил бы брату, если бы и сам не был введен в заблуждение. И тут герцог подумал, что поединок этот, в сущности, мог быть оправданным в глазах короля и всего двора, если бы не одно обстоятельство: он пошел на обман. Почему? Потому что оказался слабее. Так пусть бы тогда пал в честном бою, разве это не почетнее? Такая смерть от Бога, и она достойна воина. Никто не стал бы ни укорять его, ни насмехаться над ним. Что же вместо этого? Как мог он позволить себе пойти на хитрость и, воспользовавшись ослеплением, вонзить меч в грудь… женщины!

Ночью он метался в бреду. Его мучали страхи, ему виделись кошмарные сны, в которых он сражался то с собственным сыном, то с дочерью. Утром ему приснился дьявол, вложивший в его руки меч и приказавший поразить ангела, сошедшего с небес. Лезвие было в крови, и дьявол дико хохотал, а потом замуровал герцога в тесном каземате, оставив наедине с этим мечом без пищи, без воды, без единого луча света. Тогда он взял этот меч и, не видя выхода, обуреваемый страхом замкнутого пространства, разрывавшим ему сердце, направил острие клинка себе в грудь и с силой надавил на рукоять…

Герцог вскричал, вскочил с постели и, наскоро умывшись, бросился вон из комнаты.

Агнес уже проснулась. Роберт Бургундский вошел и застыл на пороге, точно увидел Медузу: с высоко взбитых подушек на него холодно глядели глаза дочери аббатисы. Какое-то время он не мог двинуться с места, точно пригвожденный этим взглядом к полу, потом кивком указал сиделке на дверь. Та вышла. Роберт подошел к кровати и опустился на колени.

– Я знаю, – проговорил он, не сводя глаз с лица раненой. – Я все знаю. Мне рассказали. Ты должна презирать меня. Что ж, поделом. И я пришел к тебе, Агнес… Не догадываешься, зачем?

– Твою душу терзают муки раскаяния, – произнесла она, пристально глядя на него. – Ты пришел, герцог Роберт, чтобы я сняла грех с твоей души.

– Я здесь затем, чтобы вымолить твое прощение.