Два лета

Я раздумываю, не послать ли Руби сообщение: «На курсе фотографии со мной Тифозная Ренни!» Мы с Руби никогда в открытую ни над кем не издеваемся, как Скай и ее клоны, но можем иногда над кем-то посмеяться, когда мы только вдвоем и никто нас не слышит, а на публике мы как Швейцария — олицетворение нейтралитета и дипломатии. Но сейчас что-то, кажется, изменилось, будто известные мне границы сдвинулись. Я кладу мобильник обратно в карман.

Недалеко от Рен два свободных места. Я уже хочу занять то, что подальше, у прохода, но тогда будет слишком очевидно то, что я ее избегаю. Сажусь рядом с ней, но она отодвигается от меня. Надеюсь, тетя Лидия не будет слишком часто давать задания для работы с партнером.

— Добро пожаловать, начинающие фотографы! — восклицает тетя Лидия, с огромной коробкой входя в класс. Все садятся ровнее. — Я ваш преподаватель, Лидия Шапиро, — продолжает она, опуская коробку на стол перед аудиторией, — но если вы не будете называть меня Лидией, я почувствую себя такой же древней, как дагеротип. Если вам неизвестно значение этого слова, то этим летом вы его узнаете, я вам обещаю.

Она улыбается и обводит взглядом ряды студентов. Когда доходит до меня, ее улыбка становится чуть-чуть шире, и я напрягаюсь. Не надо никому знать, что я ее племянница, и думать, что набиваюсь в учительские любимчики. Особенно потому, что я понятия не имею, что такое дагеротип.

— На курс записалось четырнадцать человек, — продолжает тетя, сверяясь с листочком бумаги на коробке, — но здесь вас только тринадцать. Может, кто-то один струсил.

Класс хихикает, а я думаю: дурное предзнаменование.

— Здесь, — добавляет тетя Лидия, похлопывая по коробке, — камеры, которыми вы будете пользоваться этим летом. Я раздам их в конце занятия. — Она поднимает руки и поправляет палочки для еды, на которых держится ее пучок. Я думала, что на занятие тетя оденется более официально, но на ней футболка Rolling Stones и джинсы, будто она собирается посидеть у нас на кухне. — Для начала у меня к вам… — Она замолкает, потому что дверь класса открывается.

Тетя Лидия смотрит на стоящего в дверях.

— Здравствуйте, опоздавший, — говорит она. — Вы, должно быть, наш четырнадцатый.

Опоздавший входит в класс, мое сердце останавливается. То есть останавливается в полном смысле слова, перестает качать кровь по телу. Потому что опоздавший, четырнадцатый, студент — Хью Тайсон. Невероятно, но вот он стоит, руки в карманах, за спиной рюкзак. Выглядит как всегда: темные коротко стриженные волосы и светлые серо-зеленые глаза за очками в черной оправе. Хью здесь. Как? Почему? Разве он не должен сейчас быть в Нью-Йорк-Сити? Или, как обычно летом, помогать маме в кабинете мэра (спасибо, инстаграм!)?

— Извините, — говорит Хью тете Лидии своим низким, хрипловатым голосом и потирает затылок. — Хотел бы, чтобы у меня было хорошее оправдание, но его нет. Честно говоря, я просто потерял счет времени.

Пара студентов усмехается, а тетя Лидия качает головой и говорит:

— Ну что ж, вам баллы за честность. Там есть свободное место. — И показывает рукой на парту рядом со мной.

Мое сердце снова приступает к работе и теперь гонит всю кровь мне в лицо. Не верю своим глазам — Хью идет по проходу. Я знаю Хью Тайсона с начальной школы, но влюбилась только года два назад. Он рос обычным мальчишкой, хотя в отличие от большинства был немного стеснительным, не хулиганил и очень любил читать. Я знала, что его мама сначала была помощником мэра, а потом и сама стала мэром. Хью же был лишен того шарма, каким обладают политики. У него было несколько таких же умных друзей (один из них недавно разработал обучающее приложение, не шучу), но в основном Хью был сам по себе: читал или писал в одиночестве, сидя в столовой. Он никогда не занимал мои мысли.

Но однажды на уроке английского в девятом классе, когда мы представляли свои проекты о поэтах, Хью делал доклад о стихотворении Роберта Фроста «Другая дорога». Я думала о своем и смотрела на лампы дневного света, как вдруг Хью сказал что-то цепляющее о сожалении и о вторых шансах, и я взглянула на него. И будто впервые увидела.

Он симпатичный, вдруг поняла я, рассматривая живые глаза и широкие плечи Хью, пока он дочитывал доклад. Очень симпатичный. По моему телу разлилось тепло. Почему больше никто этого не видит? Было такое ощущение, будто я открыла новую планету или что-то в этом роде.

Как только я сделала свое открытие, я потеряла способность говорить с Хью. Не то чтобы мы раньше часто болтали, но я могла, не задумываясь, попросить у него карандаш. Однако с тех пор в его присутствии я замыкалась в себе и, даже более того, стала относиться к нему с холодностью, за которой надеялась спрятать свои чувства. Руби называла это моим «лицом для Хью» — отработанное, почти жестокое, «мне до тебя нет дела»-выражение, которое я придавала лицу всякий раз, когда мы с ним встречались в коридоре.

Хью доходит до парты возле меня и садится. Я уставилась прямо перед собой, отдавая себе отчет, как до него близко; он снимает рюкзак и достает оттуда ручку с тетрадью.