Два лета

Он бросается ко мне с распростертыми объятиями. Я лишь смотрю на него. Он такой, каким я его помню: светлые с сединой волосы зачесаны со лба назад и лежат волнами, лицо загорелое, немного новых морщинок вокруг зеленых глаз. На нем темно-синие джинсы и белая рубашка на пуговицах, сверху куртка из тонкой коричневой кожи. На большом пальце краска. Когда он меня обнимает, то пахнет тоже точно так же, как я помню: кремом для бритья и мятной жвачкой вместе с краской и скипидаром. Сейчас я задохнусь.

— Солнышко, что с тобой? — спрашивает папа, все еще сжимая меня в объятиях, но уже не так крепко. — Ты вся дрожишь. — Он убирает руки и отходит на шаг, нахмурившись.

Тогда я осознаю, что вся мокрая, волосы прилипли к лицу, счастливый сарафан промок насквозь, а к груди прижат влажный эскиз. Еще я понимаю, как, должно быть, бледна, безжизненна и холодна моя кожа.

— Что случилось? — Папа прикладывает ладонь к моему лбу. — Почему ты оказалась под дождем? — Я не отвечаю, он хмурится сильнее, морщинки становятся заметнее. — Ты обиделась из-за Берлина? — с грустью спрашивает он. — Солнышко, прости меня, пожалуйста. Но я уже вернулся, и нам столько надо наверстать…

— Почему на моем наброске написано «Элоиз»? — спрашиваю я.

Папино загорелое лицо белеет.

— Что? — шепчет он.

Я протягиваю ему эскиз, мокрая бумага вот-вот порвется. За папиной спиной раздается громкий стук. Я понимаю, что Вивьен выронила разделочный нож. Он лежит на кухонном полу, как брошенное орудие убийства. А сзади шаги, легкие, почти бесшумные. Шаги призрака. В кухне появляется Элоиз, как в первый день, в кружевной сорочке, золотистые локоны разбросаны по плечам.

— Что здесь происходит? — спрашивает она.

Элоиз говорит по-английски, поэтому я решаю, что она обращается ко мне. Но нет. Она смотрит на моего отца. И обращается к нему. А в ее голосе страх. И тогда я чувствую, что меня тоже пронзает страх — будто ножом в живот. «С днем рождения», — вертится в голове нелепая мысль. Я продолжаю держать эскиз перед собой. Меня бьет дрожь.

Папа переводит взгляд с эскиза на мое лицо, потом на Элоиз. Потом на Вивьен. Мы вчетвером неподвижно стоим посреди кухни, слышно только, как по окнам барабанит дождь. Наконец папа снова поворачивается ко мне. Он откашливается, берет эскиз у меня из рук и мягко говорит:

— Саммер, я должен тебе кое-что рассказать.

Часть четвертая Не рассказывай

Пятница, 14 июля, 9:13 утра

— ВСЕМ ПРОЙТИ НА ПОСАДКУ! Экспресс в Нью-Йорк отходит в 9:15!

Я улыбаюсь этому объявлению, садясь на место у окошка и устраивая рюкзак на коленях. Интересно, во время посадки на рейс до Франции все было бы так же: сильный поток кондиционированного воздуха, запах кофе, вокруг приглушенные голоса, в груди взволнованно бьется сердце?

Конечно, это не самолет, а поезд — серебристый «Метро-Норт», и сейчас он отправится со станции Хадсонвилл, но не за границу, и все это не так уж волнующе. Однако я не была в Нью-Йорке после своей декабрьской поездки с Руби и с нетерпением жду возвращения туда, особенно сегодня, при совсем других обстоятельствах.

— Итак, класс! — обращается к нам тетя Лидия из середины прохода. — Готовы к большой экскурсии? Сейчас я раздам билеты.

Внимательный взгляд ее карих глаз перескакивает с сиденья на сиденье, уверена, она считает пришедших. Зайдя в вагон, раскрасневшаяся и довольная, что не опоздала, я тоже пробежалась взглядом по рядам и отметила, что ни Хью, ни Рен еще нет. Теперь же я смотрю в окно, готовясь увидеть, как они вдвоем, возможно, даже держась за руки, по ступенькам сбегают на серую платформу.

В последние три дня на занятиях было полно потрясающих открытий: я теперь знаю, что дагеротип — это один из первых предшественников черно-белой фотографии, изобретенный французским художником в девятнадцатом веке. Я научилась заряжать скользкую пленку в старый фотоаппарат и работать с более сложными настройками на камере Nikon. Я узнала, что начало фотографии было положено очень давно с помощью камеры-обскуры (в переводе с латыни «темная комната») — ящика с отверстием. И оказывается, само слово «фотография» по-гречески означает «светопись» или «рисование светом». Когда тетя Лидия это сказала, у меня по спине побежали мурашки. Светопись.

Но я пока не поняла, есть ли что-то между Хью и Рен. И совершенно не научилась с ним разговаривать.

Даже пересела в классе на первую парту, как учительская любимица, лишь бы оказаться подальше от этих двух и, конечно же, повнимательнее слушать отличные лекции тети Лидии. И все равно я начинаю прислушиваться, когда замечаю, что на последнем ряду Хью что-то шепчет Рен или она ему.

Вчера, когда тетя Лидия привела нас в фотолабораторию, чтобы показать пинцеты для отпечатков и проявочные ванночки, я наблюдала за Хью и Рен, стараясь определить, не стоят ли они в этой темной тесной комнате слишком близко друг к другу. В какой-то момент Хью поглядел в мою сторону, и я так быстро отвернулась, что опрокинула бутылку с проявителем — хорошо, что закрытую. Супер.