Два лета

В тот же вечер я приезжаю в аэропорт Марсель Прованс, и приезжаю вовремя. Это новое для меня ощущение: не надо торопиться, суетиться и беспокоиться. И не надо думать, чем бы заполнить время. Можно просто сидеть в зале ожидания и держать на коленях сумку-шопер, зная, что скоро пригласят на посадку. Маме удалось забронировать мне билет на самый ранний сегодняшний рейс. Я перевожу взгляд с настенных часов на окно, сквозь которое видно взлетную полосу, залитую розовыми лучами прованского солнца.

Оставив папу в студии, я не теряла времени даром: позвонила маме, вернула Элоиз ее мобильник, покончила со сборами. Когда папа вошел в дом, я тащила чемодан за собой вниз по лестнице.

Я пыталась убедить папу, что могу доехать на такси («Уже один раз доехала», — специально напомнила я), но он сам отвез меня в аэропорт. По дороге мы молчали, а когда подъехали к терминалу, папа сказал, что надеется на мое прощение и что хочет так много мне рассказать. Что именно, пока осталось тайной. Я коротко попрощалась и выскочила из машины.

«Никогда его не прощу», — с жесткостью думаю я сейчас. Над головой раздается треск, и представитель авиакомпании объявляет, что начинается посадка на рейс Дельта-202. Я встаю и вешаю на плечо тяжелую сумку-шопер. И тут замечаю их — маму и дочку, летевших со мной сюда. Только теперь с ними еще и папа. Мое сердце екает, я неотрывно смотрю, как эта небольшая семья, взяв вещи, встает в очередь. Это знак? Но даже если так, что он символизирует? Что, возможно, со временем, я смогу простить отца? Что и моя семья обретет целостность, раз мы все уже знаем правду? Даже не представляю.

Я предъявляю посадочный талон представителю авиакомпании и, шлепая вьетнамками, иду по длинному коридору, который ведет в самолет. Входя в салон, я тереблю одинокий плетеный браслет на своем запястье. Собирая вещи, я наткнулась на браслеты и вспомнила письмо от Руби. Тогда один браслет я надела на руку, а второй оставила в косметичке. Потому что пока я не разобралась в своих чувствах к Руби.

К счастью, на этот раз мое место у окошка, и можно, сделав из худи подушку, прислониться к стене. Маленькая элегантная пожилая француженка в соседнем кресле проблем точно не доставит, это очевидно. А та небольшая семья разместилась впереди, в нескольких рядах от меня. Самолет начинает рулежку, и я вспоминаю, что́ чувствовала перед отъездом из Хадсонвилла. Во мне тогда смешались дурные предчувствия и воодушевление, и я была уверена, что меня ждет лучшее лето в жизни.

«А на самом деле?» — спрашиваю себя я. Лайнер, разогнавшись, устремляется на максимальной скорости вперед. Его двигатели гудят. В каком-то смысле это ужасное лето: боль, обрушившаяся на меня вчера, когда я узнала правду, еще не утихла. Но потом я вспоминаю о Жаке, о вкусе pain au chocolat, который я ела в папином саду, о снимках, сделанных на фермерском рынке, и о том, как Элоиз сказала, что у меня получаются потрясающие фотографии.

А поступила бы я иначе, не поехала бы во Францию, если бы была такая возможность? Поменяла бы я это лето на другое? Самолет отрывается от земли, и я вдруг понимаю, что не знаю ответа. Об этом я размышляю весь долгий и тряский перелет через Атлантический океан, то засыпая, то просыпаясь. Каждый раз, открыв глаза, я прихожу в замешательство от розового солнечного света в салоне. Кажется, уже давно должна наступить ночь. Но из-за смены часовых поясов во время перелета мы из вечера сразу попадаем в вечер.

Когда мы начинаем снижаться, небо заволакивают облака, оно темнеет. А когда шасси касаются взлетной полосы (я облегченно выдыхаю: как хорошо вернуться на землю), начинается гроза. Небо рассекают зигзаги молнии, в крошечные иллюминаторы самолета стучит дождь. Пассажиры что-то ворчат про внезапно изменившуюся погоду, а у меня по спине пробегают мурашки: ведь вылетала я тоже в грозу. Погода была такой же, как сейчас, и мне от этого жутковато.

После полета все тело ломит, во рту пересохло. На выходе из салона впереди меня опять оказывается маленькое французское семейство, и я следую за ними получать багаж. Стараясь не потерять их в толпе пассажиров, я вдруг замечаю гораздо более дорогое мне лицо. Мама. С болтающейся из стороны в сторону сумкой-шопером я подбегаю к ней, и мы крепко обнимаемся. Ее черепаховые очки утыкаются мне в щеку, и я отстраняюсь, чтобы получше рассмотреть свою маму — ее красивые карие глаза и задумчивую улыбку. Мама выглядит более спокойной, чем обычно: ее лицо свежо и расслабленно. Возможно, причина в том, что между нами больше нет той великой тайны.

— Как ты повзрослела! — говорит мама, и я заливаюсь румянцем, понимая, что это не только в связи с шестнадцатилетием.

— А ты повеселела, — честно отвечаю я.

Мама улыбается еще шире.

— Нам о многом нужно поговорить, — продолжает она.

Хотела бы я знать, что́ именно мама имеет в виду. Но спросить я не успеваю, мама берет меня под руку, и мы отправляемся к багажной карусели. Чемоданы ездят мимо нас, круг за кругом.