Два мира и любовь

Суетой одуряющий город
Бесконечно, привычно чужой.
Но горячее сердце нескоро
Обрастает незримой межой.

И тогда от троллейбусной давки,

От знакомых, толпы и бесед
В кафетериях, вжатых в прилавки,
Ты уходишь, как будто во сне.

За высоким кирпичным забором —

Позабытых могил уголок
И скамейка в тени, на которой
Я сидел после долгих дорог.

Наклоненные старые плиты

Затаили родные слова,
И Давида звезда на граните,
И повсюду – глухая трава.

И деревьев беседа лесная

Протекает, как день, не спеша.
Только там – почему, я не знаю —
До глубин отдыхала душа.

«И дыхание мерзнет в усах…»

И дыхание мерзнет в усах,
И над смуглым румянцем заката,
В синеве переходно-крылатой,
Заиграла звезда на весах.

Сосны черные в дальних лесах —

Сторожами на ясной полоске,
Догорающей тающим воском,
Замерзающей в звездных слезах.

«Да воспрянет Г-сподь в жуткой славе огня…»

Да воспрянет Г-сподь в жуткой славе огня,
Чтобы таяли горы, как воск,
И да слабость отпрянет, как тень, от меня,
Как вороний разбрызганный мозг.

И над гибнущим мраком труба в окоем

Заиграет, грозна и строга,
И восстану, и вспыхну разящим огнем,
Пожирающим сонмы врага.

«Чужбина, полная печалью…»

Чужбина, полная печалью,
Себя весельем не души!
В ненастье осени причалю,
В сосуд излюбленный души.

Там паутинка в небе бледном —

Как нить смертельной пелены,
И все леса огнем последним
Библейских строк опалены.

Прохладный сумрак освежает,

Он успокаивает боль.
И рваный ветер над межами
Лишь тучи гонит пред собой.

Земля средь влажного загара

Жиреет зреющим грехом,
Но медлит праведная кара
В долготерпеньи золотом.

И акварельных далей блеклость —

Окно прозрачности двойной,
И эта призрачная легкость —
До горизонта, в мир иной…

«Солнца соки влились в листья…»

Солнца соки влились в листья,
И закаты расплескались,
А дождей сырые кисти
Унесли небесный талес.

Как земля под стоны реи,

Все плывут воспоминанья.
Чувство жизни тем острее,
Чем дождливей и туманней.

Ленинград