Два солдата из стройбата

А в палаточном городке, между тем, выбирали нового хлебореза. Тут даже сержанты не смогли ничего сказать, потому что хмурые и озлобленные вояки слушать ничего не хотели, угрюмо бубня без конца одно и то же: «Хотим другого хлебореза, хотим другого хлебореза…». А оскаленный Халилов с перекошенным от ненависти лицом всё твердил: «Давай честного хлебореза, хватит крысятничать на хавке!».

И единогласно выбрали вояки на эту должность Стёпу Загоруйко, паренька с Донбасса, до армии добывавшего уголёк стране. Солдаты уважали Стёпу за прямоту и честность, а ещё за то, что он смело отстаивал своё достоинство перед всяким начальством, не глядя на его погоны. Стёпу и офицеры не трогали, и сержанты не пинали, а ежели кто прикопается к нему не по делу, так он взглянет своими синими васильками в самую душу обидчика, того и оторопь берёт, стыдно становится, – если, конечно, стыд ещё не окончательно растерян им на скользких житейских перекрёстках… Стёпа не лез поперёк батьки в пекло, а коли нужно было кому-то в чём-то пособить, всегда пособлял и делал это в отличие от многих бескорыстно. Нормальный был чувак, Петрову он нравился своею прямотою и отсутствием заинтересованности в личной выгоде – при любых делах. Так что Стёпа по справедливости занял место хлебореза.

Пока в батальоне был хлеб с нового завоза, каждый солдат сполна получал свою порцайку, и рядовые постепенно угомонились, потому что им надоело оценивать меру совести друг друга. Всё как будто бы встало на штатные места, и военные рубали свою чернушку без оглядки на соседа. Но ежели в куче людей есть довольные, то должны быть в ней, по здравому рассуждению, и недовольные. Их, недовольных, было, конечно, меньшинство и погоду они особенно не портили, но какие-то предвестники надвигающейся бури всё же маячили на горизонте с того дня, когда Загоруйко заступил на должность хлебореза. Недовольными были сержанты и офицерьё. Когда они приходили в хлеборезку и пытались качать несуществующие права, Стёпа тактично посылал их по известным адресам. Внешне всё выглядело довольно пристойно, потому что он не мог позволить себе оскорбить слух начальства хотя бы даже и пренебрежительным тоном, однако соискатели левых паек, коротко пообщавшись с прямолинейным хлеборезом, определённо понимали, что их хотя и вежливо, но послали. При этом Стёпа ссылался на строгую отчётность, на нежелание краснеть перед товарищами, добавляя в конце своих выступлений какие-то не очень понятные оппонентам слова о справедливости. Словом, рана на месте отрубленного пальца прежнего хлебореза, фигурально выражаясь, наливалась зловонным гноем.

И через некоторое время нарыв прорвался.

Когда проклятые снабженцы снова забыли о далёком болотном батальоне, и солдаты опять подъели привезённые припасы, Стёпа Загоруйко вышел однажды перед ужином к сидящим за столами сослуживцам и сказал: «Братушки! Хлеба у нас с вами – на три дня… Придётся, видно пайку вполовину усекать… Может, тогда ещё с неделю проживём…». И решили вояки ехать дальше на ополовиненной пайке. Но офицеры и сержанты, не желая квартировать в тех адресах, куда их тактично посылал непримиримый хлеборез, озлились и стали подумывать о мести. Сначала они попытались силою вернуть отправленного в отставку хлебореза, хоть бы и без пальца. Сержант Оганесян приказал Стёпе явиться в палатку хозвзвода и потребовал у него ключи от хлеборезки. Стёпа воспротивился. Тогда Оганесян и ещё один сержант по фамилии Свиридов скрутили ему руки и, облапав его, словно бабу, липкими ладонями, самовольно выудили ключи из потайного места на «хэбэ». Но Пронин поцарствовал всего полдня. Солдаты пришли в хлеборезку и стали угрюмою стеною за его плечами. Вынести их злобное дыхание ему оказалось не по силам, с гнильцою же человечек был, вот он и не выдержал. На ужин пайки нарез а л уже Стёпа Загоруйко, и сержанты в этот раз, как будто бы смирившись, промолчали. Но через несколько дней далёкие снабженцы пробудились в своём сонном царстве, вылезли из тёплых нор и снарядили для болотной солдатни новые грузовики с провизией.

Воины в палаточном городке повеселели, только веселье это не долго с ними зналось. Недели две хлеба рядовым давали норму, Стёпа резал чернушку справедливо, да и на кухне воровства стало как-то меньше, – то ли Загоруйко влиял своим авторитетом, то ли палец Пронина мешал спать кому-то из шкодливых поварят. Офицеры перестали обчищать солдатскую кормушку и жрали в вагончиках свою левую тушёнку, довольствуясь официальной пайкой или даже вовсе обходясь без хлеба, а сержанты пристроились питаться вместе с рядовыми, хоть и за отдельным столом, но с тою же едою, что полагалась остальным.