Двадцать минут на Манхэттене

Большой стеклянный ящик обрел свои размеры благодаря правам пользования воздушным пространством, полученным от стоящего по соседству маленького домика 1817 года в федеральном стиле. Теперь миллионеры могут любоваться из своих окон видом на вентиляционную шахту тоннеля Холланда через дорогу. Конечно, это может показаться красноречивейшим подтверждением того, что «развитие модернистской концепции роскоши» (так это называют в рекламе) не то чтобы всегда приводит к разумным решениям в дизайне, но здесь присутствует определенный аспект в духе «выживает самый приспособленный». «Городской стеклянный дом» появился там, где Джонсон пытался ранее возвести мультяшное тридцатишестиэтажное «жилое произведение искусства». Затея провалилась, несмотря на все усилия застройщика заручиться согласием местного сообщества пойти на вопиющее изменение схемы зонирования, необходимое для подобной стройки, убеждая местных жителей, что противиться подобному проекту – это просто филистерство.

Проект Джонсона – лишь один из целого ряда подобных зданий, выросших за последние два года на площади всего из нескольких блоков. Чрезвычайно разнясь по качеству, все они роднятся фасадами, почти полностью состоящими из стекла. И в этом есть нечто поражающее еще больше, чем несоответствие каменному контексту, нечто, связанное с потреблением и с паранойей. Изначальный «Стеклянный дом» стал знаковым не в силу своих архитектурных достоинств, а потому, что выступил инструментом самопиара. Это великолепный рекламный трюк: дом сделал карьеру своему создателю, выставляя на всеобщее обозрение не только себя, но и его. Подобно Дэвиду Блэйну, подвешенному около Тауэрского моста (или Эйхману в стеклянной будке в Иерусалиме), это архитектурное произведение выполняло свое предназначение именно благодаря тому, что жизнь в нем была устроена «напоказ». Действительно, «Стеклянный дом» сочетал прозрачность коробки Блэйна (простого окошка в его трюке) с защитными свойствами коробки Эйхмана.[110]

Мы все сейчас стали пуганые, и множество новых стеклянных зданий проникнуты этим беспокойством. Как и в башне Джонсона, у всех у них (в большинстве своем смотрящих на запад) окна или запечатаны, или открываются с большим трудом. В эпоху возросшей экологической сознательности, когда перекрестная вентиляция воспринимается как минимальный уровень архитектурного здравого смысла, в этом есть что-то извращенное. Но прекрасно гармонирует с возникшей после одиннадцатого сентября культурой беспокойства и современной феноменологией безопасности. В обстановке, когда СМИ без конца предупреждают об окружающих нас опасностях и настойчиво отождествляют слежку с защитой, подобная стеклянная архитектура очевидно разрешает кажущиеся формально взаимоисключающими требования быть изолированным и выставлять себя напоказ.

Подобная архитектура рассматривает окружающую среду как патогенную и стремится забиться от нее подальше. Стеклянный дом по соседству с вытяжкой тоннеля – точная метафора. Окна не следует открывать из опасения наполнить комнату выхлопными газами (или птичьим гриппом, или зарином). Но все происходящее остается на виду. Раз уж безопасность отождествляется с всеобъемлющей прозрачностью, выставление себя напоказ – средство снижения риска. Повседневная жизнь все больше и больше регулируется и управляется страхом. Поездка в аэропорт вынуждает смириться с пристальной проверкой и досмотром с выворачиванием вещей – такова расплата за безопасность. (Вас еще не прогоняли через один из этих воздушных насосов, вынюхивающих взрывчатку?) Полиция ныне имеет право проверить любую сумку и обыскать любого пассажира метро. Объявления постоянно и повсюду предупреждают нас о необходимости присматриваться к людям, одетым необычно. Результат – город, обернутый в «пленку», специально приспособленный для того, чтобы получать удовольствия от опасности.

Эта эстетика «как бы чего не вышло» стала вездесущей, и это заставляет меня нервничать. Конечно, обязанность архитектора – уберегать людей от опасностей (и нелегкая история санитарных нормативов и норм безопасности – отметки прогресса на этом пути), но надо же провести границу между осмысленной защитой от имеющихся рисков и потачками самой идее страха.

Хотя мы, кажется, в массе своей разделались с подражательной тревожностью «деконструктивистской» архитектуры, с ее безвкусным прославлением травм и попыткой канализировать подобным образом дух тревожного века, при этом распространенность «террора» как движущей силы архитектуры и урбанизма растет день ото дня. В 2005 году в Музее современного искусства (MoMA) состоялась выставка под названием «Безопасность» (Safe).[111] На ней приводились примеры ассимиляции контртеррористических мер средствами «хорошего» дизайна. В архитектурных журналах описывались высокотехнологичное изгороди, установленные повсюду, чтобы уберечь нас от бомб-грузовиков. Нас увлек безумный страх страха, и мы, как обычно, перестраховываемся не там, где нужно.