Двадцать тысяч лье под водой

The man with the soft calm eyes listened to me quietly, even politely, and with extreme attention; but nothing in his countenance indicated that he had understood my story. When I finished, he said not a word.	Человек с прекрасными добрыми глазами слушал меня спокойно, даже учтиво, и чрезвычайно внимательно, но я не мог прочесть на его лице, понял ли он хоть что-нибудь из моего рассказа. Я окончил повествование. Он не произнес ни слова.
There remained one resource, to speak English. Perhaps they would know this almost universal language. I knew it-as well as the German language-well enough to read it fluently, but not to speak it correctly. But, anyhow, we must make ourselves understood.	Оставалась возможность объясниться с ними по-английски. Может быть, они говорят на языке, который стал почти общепринятым. Я бегло читал и по-английски и по-немецки, но свободно изъясняться не мог. А тут требовалась прежде всего ясность изложения.
"Go on in your turn," I said to the harpooner; "speak your best Anglo-Saxon, and try to do better than I."	- Ну-с, теперь ваш черед, - сказал я гарпунеру. -Извольте-ка, мистер Ленд, тряхнуть стариной и вступить в переговоры, как подобает англосаксу, на чистейшем английском языке! Как знать, не повезет ли вам больше, чем мне.
Ned did not beg off, and recommenced our story.	Нед не заставил себя просить и повторил по-английски мой рассказ.
To his great disgust, the harpooner did not seem to have made himself more intelligible than I had. Our visitors did not stir. They evidently understood neither the language of England nor of France.	Вернее, он передал сущность, но совершенно в другой форме. Канадец, увлекаемый своим темпераментом, говорил с большим воодушевлением. Он в резких выражениях протестовал против нашего заточения, совершенного в явное нарушение прав человека! Спрашивал, в силу какого закона нас держат на этом поплавке, ссылался на habeas corpus , грозил судебным преследованием тех, кто лишил нас свободы, бесновался, размахивал руками, кричал и в конце концов выразительным жестом дал понять, что мы умираем с голоду. Это была сущая правда, но мы об этом почти забыли. К своему величайшему удивлению, гарпунер, по-видимому, преуспел не более меня. Наши посетители и бровью не повели. Язык Фарадея, как и язык Араго, был для них непонятен.
Very much embarrassed, after having vainly exhausted our speaking resources, I knew not what part to take, when Conseil said:	Обескураженный неудачей, исчерпав все филологические ресурсы, я не знал, как нам быть дальше. Но тут Консель сказал:
"If master will permit me, I will relate it in German."	- Если господин профессор позволит, я поговорю с ним по-немецки. - Как, ты говоришь по-немецки? - вскричал я. - Как всякий фламандец, с позволения господина профессора.- Вот это мне нравится! Продолжай, дружище!
But in spite of the elegant terms and good accent of the narrator, the German language had no success. At last, nonplussed, I tried to remember my first lessons, and to narrate our adventures in Latin, but with no better success. This last attempt being of no avail, the two strangers exchanged some words in their unknown language, and retired.	И Консель степенно рассказал в третий раз все перипетии нашей истории. Но, невзирая на изысканность оборотов и прекрасное произношение рассказчика, немецкий язык также не имел успеха. Наконец, доведенный до крайности, я попытался восстановить в памяти свои юношеские познания и пустился излагать наши злоключения по-латыни.