Дважды – не умирать

До ночи в доме продолжалось веселье. Про пленников, казалось, забыли и они, запертые в темном сарае, были предоставлены сами себе. Лежали на нарах, разговаривали… В основном, конечно, о скором освобождении и обо всем, что с этим связано.

– Ты чего, дурак, что ли? – в сердцах убеждал Урманова разгоряченный Стас. – Ты с кем разговаривал-то, хоть понимаешь? Да ему только пальцем шевельнуть – тебя не будет.

– В самом деле, зря ты об этом начал… – поддержал соседа по нарам Федор. – Ну, подумаешь, окрестят тебя по-ихнему. Что тут такого? Это же все формальность, верно? Здесь-то для виду можно помолиться, ничего страшного… А домой приедешь – и всё. Тем более и знать-то об этом никто не будет. Что, не так?

– Ты пойми, чудак-человек, – снова вмешался Стас. – Если ты будешь упрямиться, тогда и нас это может коснуться. Передумают отпускать – и все, хана… Я лично здесь загибаться, не намерен. Меня дома ждут, понял?

– А ты чего молчишь? – обратился Федор к Пашке. – Давай, скажи что-нибудь…

Пашка заворочался на нарах, кутаясь в рваное лоскутное одеяло, потом уселся, поджав ноги под себя.

– А чего говорить-то? Молодец… Я бы вот так не смог. А он… Не побоялся.

– Да вы офигели оба! – возмутился Стас. – Вы хоть понимаете, что здесь с вами шутки шутить никто не будет. Выбора нет… Либо по-ихнему, либо смерть. Неужели непонятно?

Урманов молчал. Сомнения одолевали его.

«А может, действительно, зря все это? Согласиться – и дело с концом».

Он подумал, что можно ведь и в самом деле пойти на обман. В душу ведь не заглянешь…

– Говорят, всем мусульманам делают обрезание? – неуверенно произнес Федор.

– Ну… И чего? – откликнулся из темноты Стас.

– Так это… Нам что, тоже будут?

– Не знаю, может и будут.

– Вот блин, ядрёна корень… – в сердцах выругался Федор.

– Боишься?

– Боюсь… А ты?

– А я – нет, – зло бросил Стас. – Ради свободы я на все готов.

«Свобода… Жизнь… – отрешенно подумал Урманов. – Разве может быть что-то дороже для человека? И почему я должен сейчас мучительно выбирать? Ведь я ничего никому не обещал, не давал никаких клятв… Надо просто решить для себя, что важнее – какие-то странные условности или сама жизнь?»

В сарае было темно, только сквозь маленькое узенькое оконце под самым потолком пробивался призрачный лунный свет. Он был особенно ярок сегодня. Это от снега, который белым ковром покрывал всю округу… Нежное, легкое сияние струилось с небес и наполняло мир умиротворяющим спокойствием, сонной негой.

«Стоп… – обожгла Урманова внезапная мысль. – Но если признать, что Бога нет, значит надо признать и то, что весь окружающий мир – это хаос, цепь несвязанных друг с другом событий, случайных совпадений. И что тогда сама жизнь?.. Лишенный всякого смысла промежуток между рождением и смертью. Где правят слепые инстинкты, а не чувства; где безоговорочно действует право сильного; где добро и справедливость – разновидность юродства, честность и порядочность – признак слабоумия, а благородство и великодушие – сродни трусости… Каждый ищет выгоду только для себя. Ведь все равно отвечать не придется, а смерть – и все спишет. Будь ты хоть грешник, хоть праведник – конец для всех один».

– Нет, ну вот ты скажи, чего ты уперся? – никак не мог успокоиться Стас. – Ты верующий, что ли? Баптист?

– Почему баптист? – удивился Урманов. – Православный.

– Сектант?

– Какой сектант! Что ты несешь?

– А чего тогда?.. Я вот тоже в церковь ходил. Ну и что? Если выбора нет, кто осудит?.. Я бы тоже мог отказаться, умереть красиво. Жену вдовой оставить, детей – сиротами, родителей – в горе безутешном… Но ради чего? Ради принципа?

– Ты сам себе противоречишь, – ответил Урманов. – Зачем ты ходил в церковь? Просто так, на иконы посмотреть? Но это не музей… И потом… Ведь это же ты научил меня молитве. Как ты можешь так…

– Бог простит мне мою слабость. Я свой грех замолю.

– Как у тебя все просто.

– Да нет! – взорвался Стас. – Не просто! Совсем не просто!.. Только если я сдохну здесь, кто детей моих поднимать будет? Ты?..

Они замолчали. Каждый думал о своем.

За запертой дверью послышались торопливые шаги. Свежий снег, слегка прихваченный морозом, поскрипывал под чьими-то ногами. Потом все стихло.

Урманов осторожно повернулся на другой бок, стараясь не выпускать из-под рваного одеяла спасительное тепло. Сейчас, когда настали холода, они ложились спать прямо в верхней одежде. Несмотря на то, что им разрешали перед сном протапливать маленькую железную печурку, стоящую в углу, все равно к утру сарай выстывал до основания.

Закрыв глаза, Урманов лежал на нарах и пытался уснуть. Но тяжкий груз сомнений не давал ему впасть в спасительное забытье, отрешиться от действительности. Душу терзали мысли о том, что будет, если он не переменит решения. Насколько далеко это может зайти?.. Его лихорадило, бросало то в жар, то в холод. Он чувствовал себя совершенно разбитым и больным. Смятение, страх и неизбывная щемящая тоска, словно дикие злобные собаки вцепились в него – и не отпускали.

«Как трудно, оказывается, сделать выбор, – подумал Урманов, содрогаясь от озноба. – А делать его, как ни крути, все равно придется. Нельзя стоять одновременно на двух берегах. Либо ты там, либо – здесь… Иного не дано».

В полубреду Урманов провел остаток ночи. Забылся крепким сном только перед самым рассветом… И приснилась ему белая церковь с золотыми куполами. Будто плыл он мимо на пароходе по чистой широкой реке, в которой отражалось яркое синее небо, а на берегу возвышался старинный храм, сияя солнечным светом золотых маковок. И такая тихая благодать разливалась вокруг, что хотелось плакать от счастья.