Две королевы

За столом супруги сидели вместе и Литва пила за здоровье молодых, желая им царствовать долгие годы, и клялись в верности и любви. Даже обычно серьёзное и слегка грустное лицо Августа приобрело более радостное выражение, он помолодел. Холзелиновна постоянно стояла за стулом своей госпожи, сама ей прислуживая; какой-то страх не позволял отдалиться ни на шаг. Иногда чувствуя её за собой, Елизавета с улыбкой оборачивалась, наливала ей вино, подавала еду, но старухе ни пить, ни есть не хотелось.

После ужина король с литвинами вышел к дому, потому что ночь была звёздная и прекрасная, а вокруг веселился народ, приятно было слушать.

В душе Августа, как и в сердце Елизаветы, лежал какой-то покой и чувство освобождения. Он впервые был сам себе господин и пан над государством, над которым имел гораздо более сильную власть, чем отец в Польше. Его отцы и праотцы правили этой землёй, это была его отчизна. Он чувствовал там себя как дома и ему было отрадно.

Ему было отрадно, когда думал об этой бедной жене, от которой жестокая рука матери отделяла его так долго.

Он обещал вознаградить эту несчастную жертву за всё, что она выстрадала ради него. Он лучше всех знал, чем могло быть это преследование на каждом шагу, эта неумолимая ненависть.

В спальне Холзелиновна, не давая приблизиться к королеве, сама снимала с неё дорожные одежды, которые достаточно её обременяли, потому что в карете на глазах людей она должна была быть нарядной. Сама распустила ей волосы, чтобы собрать их на ночь в шёлковую сетку; сама надела белую одежду, предназначенную для кровати, огляделась, всего ли хватало, и вышла, поцеловав ей руки, не дальше, как к двери, которая вела в комнату, предназначенную для женщин.

С бьющимся сердцем, молясь, она встала там на часах.

Щель в двери и специально приподнятая портьера позволяли ей видеть всё, что делалось в спальне. А любопытство держало её прикованной к порогу – боялась за своего бедного ребёнка. В сумерках она увидела короля, на котором была длинная одежда, подбитая лёгким мехом.

Елизавета, голова которой покоилась на подушках, поднялась. Неспешным шагом Август подошёл к кровати и увидел белые руки, вытянутые к нему.

– Мой король! Мой господин! – шептали уста.

– Моя Елзо, – сказал, наклоняясь к ней, Август, – так долго нужно было ждать эту минуту счастья… так долго…

– А! Всё забыто, – шепнула королева, – ты мой, я твоя служанка.

И Холзелиновна видела, как Август склонился к Елизавете, чтобы поцеловать её в губы, как его обняли белые руки – и крик отчаяния вырвался из уст короля.

Эти руки, которые хотели его обнять, вдруг остыли, напряглись, замерли, упали; глаза застелил туман, голова скользнула на подушки; Августу казалось, что он уже только труп держал в дрожащих руках.

Едва услышав этот крик, прибежала испуганная Холзелиновна. То, чего она опасалась, об отвращении чего молилась, пришло как молния отравить первый час счастья.

Король стоял испуганный, когда воспитательница, давая ему знаки, подошла к кровати и, медленно укладывая королеву, встала перед ней на колени.

Август молчал и был как безумный.

– Обморок, – сказала Кэтхен тихо, – милостивый пане, нужно её так оставить, не трогая, ничего не делая, это пройдёт само. Это ничего! Ничего!

Но она говорила напрасно, Август словно не слышал.

Ему приходило в голову то, что рассказывала мать; то чувство, что держал на руках труп, охватило его дрожью суеверного страха и неким отвращения. Значит, сама судьба была против него, и в тот момент, когда должен был быть счастливым, начать блаженную жизнь с любящим его существом, холодная рука судьбы вставала между ним и ею.

Уставившись на трупную бледность лица жены, Август стоял, не в состоянии двинуться; он стоял как вкопанный, и его глаза сушили слёзы, которые не могли из них брызнуть.

Проклятие матери, какой-то фатализм, неумолимая судьба… Счастье как разбитый хрупкий сосуд лежало у его ног. Оставалось бедное, невинное существо, которое велела любить жалость, и от которого отталкивал страх.

Холзелиновна, склонишись над королева, высматривала признаки, по которым научилась заключать о длительности пароксизма. В этот раз он, должно быть, будет долгим, и королева должна будет подкрепиться после него долгим сном.

Положив её на изголовье, накрыв, воспитательница слегка потянула за одежду всё ещё стоявшего в остолбенении Августа и повела за собой к двери.

Сложив руки, она опустилась перед ним на колени.

– Милостивый король, – начала она голосом, прерываемом рыданиями, – ваше величество, пане! Не тревожьтесь, избыток счастья вызвал у неё обморок… королева так вас любит и так долго была несчастна и так много вытерпела! А! Пусть это вашего сердца у неё не отбирает.

И она схватила край королевской одежды, целуя его и обливая слезами. Она подняла глаза. Август стоял мрачный, бледный, удручённый.

– Это был не обморок, – сказал он, с трудом находя слова, – это был не обморок. Это была, эта есть та несчастная болезнь, которой мне угрожали.