Две королевы

Поэтому вместо одного слуги он взял пятерых всадников в похожих цветах, одинаковая упряжь была на конях, оружие и т. п. Для вещей шла повозка, покрытая шкурами, в которой помещалось то, что было необходимо для поездки и для появления в покоях.

До сих пор Дудич знал Кмиту из той широкой огласки, какую имело его имя, из рассказов, которые о нём кружили, видя его издалека, когда он был в Кракове. Хотя он ехал к нему только с письмом королевы, доступ к такому человеку, каким был Кмита, вовсе такой простой вещью, как казалось, не был.

Кмита уже в то время был одной из наиболее выдающихся и популярных личностей в Польше, которую одни превозносили до небес, другие делали авантюристом, дерзким и опасным.

Он и гетман Тарновский, непремиримые враги, вели между собой войну, которая, насколько отвратительна и невыносима была гетману, настолько угождала Кмите, потому что поднимала его.

Об этом господине можно сказать, что он первый в новейшей внутренней истории Польши олицетворял собой всю дерзкую спесь магната-шляхтича, со всем, что она имела в себе благородного и пагубного. С ненасытными амбициями, несравненной гордостью, везде и всегда желающий быть первым, Кмита не отказывался прокладывать себе дорогу мечом и кровью к тем ступеням, которых хотел достигнуть. Куда не мог достать достойными средствами, готов был пробиваться самыми недостойными способами. Прав ли был, или нет, тот, кто противостоял, он должен был победить, лишь бы это немного стоило.

Ради известности, ради славы, ради силы он также приносил жерты, делая добро, помогая людям, основывая монастыри, обеспечивая духовных лиц.

Но с другой стороны после подаяний для костёлов и орденов на следующий день, из жадности, потому что всегда был жаден до денег, забирал десятину, нападал на поля, грабил земли духовных лиц.

Деньги в один день разбрасывал с невероятной расточительностью, назавтра более деятельно грабил.

Чистая, великолепная, богатырская фигура спокойного гетмана Тарновского, возвышающаяся над иными в это время, тот идеал вождя и гражданина, был для него солью в глазу.

Поставленный рядом с Тарновским, Кмита при всей своей мощи магната, каким стал после смерти брата, в действительности должен был казаться только смутьяном и авантюристом.

Даже если бы после сменил привычки и приобрёл необходимую умеренность, воспоминание о проделках молодых лет обременяло бы его и преследовало. Но ни темперамент, неукрощённый возрастом, ни приобретённые привычки, ни, наконец, люди, которыми он окружил себя, не позволяли ему измениться.

В Пжемиском и теперь дрожали все, кто с ним соседствовал… а двор Кмиты, составленный по большей части из изганников, знали чуть ли не как шайку разбойников. Не было среди них ни одного, который не был бы известен несколькими совершёнными убийствами; ни одного, который бы, оставленный Кмитой, не угодил под нож палача. Маршальская протекция и прикрытие давали им, однако, безопасность. Разумеется, что он, держа в руках их жизни, распоряжался ими, как хотел, и что по его приказу должны были быть на всё готовы. Чтобы показать свою силу, Кмита также теперь давал в усадьбе приют всем, кто враждовал с духовной властью и церковью.

Он заботился о женатом Ожеховском, он воспитывал Марцина из Опочны и Кровицкого. Он, однако же, не разрывал с католицизмом, даже причислялся к ревностным, но когда дело шло о демонстрации силы, он готов был на всё. Ему безнаказанно сходила самая чудовищная насмешка над законом.

В этом человеке, как во многих ему подобных, было две ипостаси: одна гладкая, обтёсанная некогда на императорском дворе, фигура красивая и панская, подкупающая сладкой речью, другая – распоясанная, дикая и необузданная.

В Кракове, среди магнатов и князей, окружённый прекрасным двором, который никакому другому не уступал, Кмита принадлежал к тем избранным воспитанникам запада, делающим тогдашнюю Польшу равной и подобной самым изысканным европейским дворам.

Только гигантская гордость могла выделить его среди учеников других итальянских академий, среди придворных королей римских и императоров, потому что имела в себе что-то почти дикое.

Кмита снова был совсем другим в своём доме в Висниче, на охоте, в своих домах в Пжемиском, когда его окружали те печально известные Щербы, Пелки, Розборский, Кумельский и Одолинский.

Кмита с ними забывался, отбрасывал своё достоинство и распоясывался на пиршестве, которое часто заканчивалось кровью.

Этих пиршеств на памяти осталось много. Он сам, может, их стыдился, но отказаться не мог. Скупой, ненасытный в жажде золота, за столом, когда напивался, разбрасывал его, раздавал земли, транжирил то, что вчера вырвал, и в обществе разбойников дичал и шалел. Затем следовало отвращение к ним и себе самому, но кто раз связался с такими людьми, тому избавиться от них, несмотря на омерзение, трудно. Впрочем, Кмита так же нуждался в них, как они в нём, потому что амбиции, соперничество с Тарновским, множество врагов, каких нажил, покоя не давали. Поэтому он должен был обороняться – одно насилие вызывало другое.