Две королевы

– Этого не спрашивай, – сказал Белый, – только скажу тебе: хорошенько рассчитайся с совестью.

Дудич глубоко задумался.

– Не может этого быть, – ответил он, – если бы даже хотел, как же я, маленький человечек, мог эту милостивую госпожу, которая всем у нас заправляет, подвести или вызвать у неё негодование. В конце концов мне нужна её милость, я служу ей… нет… этого не может быть!

Белый боролся с великим желанием проболтаться.

– Не выдашь меня? – шепнул он.

Петрек положил пальцы на пальцы и сделанный из них крест поцеловал.

– Ну, тогда скажу тебе, – шепнул Белый, – что в письме к маршалку нет ничего, кроме того, чтобы как можно дольше старался держать тебя при себе, не давая ответа. Дудич побледнел, слушая, потому что приказ этот не мог поместиться в его тесной голове. Он не понимал, что могло привести к этому изгнанию.

Он сел в отчаянии на скамью.

– Плохо тебе у нас не будет, – прибавил Белый, – Кмита своим иногда поскупится на корм для лошади, но чужым никогда, потому что в глазах людей хочет быть большим паном. Только ты здесь утомишься, ну, и кто знает, если дойдёт до какой-нибудь разборки, и шишек можешь получить.

Дудич не отвечал, так был погружён в себя, Белый, который увидел в окно на дворе какой-то беспорядок, не прощаясь, выбежал. Он остался тогда наедине со своими тяжёлыми мыслями.

Он не мог понять, что означало поведение королевы, потому что о том, что оно было связано с Дземмой, он вовсе не догадывался. Остаться тут надолго было для него непередаваемым мучением, именно по причине итальянки, осаду которой подарками он начал.

Он долго думал и решил в конце концов написать кому-нибудь письмо в Краков, прося о помощи, но не мог придумать, кому бы мог довериться.

Не скоро пришёл ему на память пан каштелян Бецкий, Бонер, потому что сделал вывод: если королева хотела, чтобы он был вдалеке, то, может, как раз для короля было бы хорошо, если бы он находился вблизи?

Написать письмо было удачной мыслью, потому что один из пяти человек, что его сопровождали, мог его втихаря отвезти в Краков; дело шло только о том, как написать письмо.

Дудич не получил почти никакого образования. На самом деле, он припоминал, что ходил в школу в Величке при костёле, научился там читать напечатанное, а что касается письма, то, не имея к этому способностей, только позже, когда должен был вести счета, сам научился корябать, подражая печатным буквам. Поэтому его письмо, он сам это чувствовал, будет оставлять желать лучшего, а пользоваться кем-либо на это дворе было опасно. Он вздохнул оттого, что не предвидел, как много может пригодиться в жизни умение писать.

В последующие дни делать было нечего. Белый, хотя не забывал о госте, был слишком занят, чтобы сидеть с ним часами. Наевшись, напившись, выспавшись, осведомившись о лошадях, поговорив со старым слугой, Дудич остался один и не имел других дел, кроме как, сидя у окна, рассматривать двор.

Та же его часть, которую имел перед глазами, не давала слишком разнообразного вида. Там отводили коней на водопой, приносили сено и корм в конюшню, шли батраки, проходили солдаты, а под вечер ветер заметал рассыпанное сено и мусор, либо остатки сухого снега, который уже начинал порошить.

Белый, немногословный, почти каждый день повторял одно, когда приходил:

– Наелся?

– А как же!

– Напился?

– Благодарствую!

– Ложись спать, потому что больше у тебя работы нет.

Очень не скоро Дудич напал на мысль, что, может, причиной изгнания была его любовь к прекрасной итальянке.

– Охмистрина меня предала, – повторял он сам себе.

Только через две недели Кмита выехал из Кракова назад в Висничу, а с его двором и тот невольник, об отправлении которого в Краков не было даже и речи.

конец первого тома

Том второй

Приближалась весна и условленное время прибытия молодой королевы в Краков.

После довольно тяжёлой зимы король Сигизмунд Старый, словно оживлённый надеждой на этот брак, чего он так хотел для сына, чувствовал себя более сильным. Доктора находили, что здоровье его действительно улучшилось.

Епископ Самуэль, который ежедневно видел своего старого пана, приписывал это равно приближающейся свадьбе, которую король очень хотел, как и перемене, произошедшей в обхождении с мужем старой королевы. Все обратили на это внимание, но толковали её по-разному.

В то время, когда между Веной, Прагой и Краковом шли последние переговоры об этом браке с молоденькой Елизаветой, Бона всевозможными способами пыталась ему помешать.

Она льстила себе, что вместо неё сумеет выхлопотать для сына французскую герцогиню, дочку Франциска I. Её ненависть к императору и к отцу Елизаветы, будущей снохи, усиленная тем, что доставляли ей трудности в делах неаполитанских владений, а в Венгрии и Семиграде любимой дочке, Изабелле, ставили препятствия в поддержке интересов малолетнего сына, бессильная ненависть побуждала к необдуманному безумию. Она боялась открыто выступить против императора из-за Бара, против отца Елизаветы – ради Изабеллы, поэтому тем фанатичней старалась вынудить мужа порвать с ними.