Две сестры

Воспитание я получала в Мадриде, в Париже, в Лондоне, в Неаполе, в Вене — другими словами, вовсе никакого воспитания не получила. Мать моя, которая была красавица собой, только и преподала мне, что искусство грациозно носить мантилью, да еще другое, не менее важное искусство, — играть веером. От горничных я научилась арагонской хоте и другим нашим национальным танцам, которые послужили мне источником здорового моциона дома и ранних успехов в свете. Я выучилась говорить на нескольких языках — вещь в высшей степени полезная на таком поприще, как мое, и прочла множество романов, которым не далась в обман. Я очень хорошо знаю, что судьба сама собой ничего не делает, но в романах я почерпнула благоговение перед силой воли. Да, самые неправдоподобные романы могут осуществляться в жизни, если только человек умеет энергично хотеть того, что авторы, которым это ровно ничего не стоит, заставляют проделывать своих героев. Итак, я по-своему, если хотите, романтична.

Мать моя осталась вдовой в такие годы, когда она могла еще мечтать о втором замужестве. Муж ей ничего не оставил в наследство, кроме долгов. Приключение ее с разбойниками наделало шума в Испании. Чтобы избавиться от шуток, очень, впрочем, снисходительных, но которые все-таки могли удалить поклонников с серьезными намерениями, она стала путешествовать. Всюду она умела составить себе репутацию очаровательнейшей светской женщины. Но натура у нее была страстная, и эта-то страстность составила ее несчастье. Она влюблялась до безумия, а мужчина, в которого женщина влюблена до безумия, уже ей не жених.

Я была свидетельницей ее любовных похождений. Она не особенно хлопотала о соблюдении тайны, а я, к тому же, была любопытна. Если я упоминаю об этом, то только потому, что черта эта, по-моему, относится к ее похвале, и мне было бы очень неприятно, если бы вы поняли меня иначе. Нежность брала в ней верх над честолюбием. Она была слишком искренна и порывиста, чтобы оставаться предусмотрительной. Молодость ее прошла в упоении беспрестанных увлечений, которые она потом искупала слезами. Она была добра и плакала передо мной, приговаривая: «поцелуй меня, утешь твою бедную маму, которую злые люди огорчили!» Не могла же она воображать, что я не догадываюсь о причине этого огорчения.

У нее была старшая сестра, которая сумела проложить себе дорогу в жизни, т. е. дорогу к тому, что в ее глазах составляло единственную цель жизни, — к богатству, — выйдя замуж за счастливого спекулянта. Эта-то сестра и дала мне приют в Лондоне после того, как я имела несчастье потерять свою мать. Мне было в то время шестнадцать лет, и хотя я еще и не вступала в свет официально, я его знала вдоль и поперек. Плохо притворенная дверь, которая отделяла мою девичью комнатку от будуара моей матери, давала мне полную возможность производить свои наблюдения.

Когда я вступила в роскошный дом моей тетки, я была слишком взрослой, чтобы жить взаперти. По мере того, как я начинала кружить все больше и больше голов, атмосфера ее дома, отяжелевшая от позолоты и проникнутая веяньем скуки, которую вносили с собой разные тузы биржевого мира, озарилась лучом хорошего тона. Тетушка была в восторге, дядюшка банкир земли под собой не слышал от гордости, что титулованные особы обедают за его столом. Но когда у него стали просить моей руки, он отвечал, что такая красивая и талантливая девушка, как я, не нуждается в приданом. По лицам моих воздыхателей я заметила, что они очень соболезнуют обо мне. Гордость моя была задета за живое, и я объявила во всеуслышание, что и не думаю выходить замуж, что я слишком дорожу своей независимостью и не имею ни малейшего желания с ней расставаться. С этой минуты и дядюшка, и тетушка не могли надышаться на меня. Они находили совершенно в порядке вещей, что моя молодость, мои танцы, моя болтовня, то ослепительная и легкая, то, в случае надобности, дельная и серьезная, привлекают в их гостиные цвет великосветского общества, отплачивая им таким образом за кое-какие нарядные тряпки и за хлеб насущный, который они мне давали. Словом, мне жилось лучше, чем г-же де Ментенон, которую в молодости заставляли пасти индюшек, и я на свою судьбу не жаловалась. Только в одно прекрасное утро я распростилась с ними, объявив, что меня приглашает к себе старая родственница, живущая в Ницце, и что мне нужна перемена воздуха.

Вслед за этим произошла семейная сцена. «Вижу, в чем дело!» — воскликнул дядюшка — обладатель десяти миллионов. — «Тебе хочется замуж. Так что ж, мы и замуж тебя выдадим».

«Прекрасно», — отвечала я, — «но я хочу или очень блистательной партии, или никакой. Без торга, любезный дядюшка, — мне нужен миллион приданого, не то я вовсе не выйду замуж».

Он пришел в ужас от моего требования, и я уехала.