Две сестры

— Друг мой, — сказала я ему, взяв его под руку, — не будем портить это прелестное утро воспоминанием наших вчерашних глупостей. Сознайтесь сами, мы оба сумасбродствовали. Вы задумали похитить меня, — я сама в том виновата, потому что я напугала вас пустыми бреднями. Полагаясь на слова m-lle д’Ортоза, которой, между тем, я имела полное основание не доверять, я вообразила себе, что моя сестра вас любит. Мне бы следовало поверить тому, что вы мне вчера говорили: что это не более как гнусная интрига, что сестра моя не способна на серьезную страсть. А если, как я полагала, все дело в кокетстве, то это не может быть препятствием между нами. Против простого каприза, поверьте мне, я сумею отстоять свою независимость. Когда я проснулась сегодня утром, положение наше предстало предо мною в более ясном свете, чем вчера, в возбуждении неожиданности, радости и страха. Очень может быть, что сестра моя, видя, что я ей не намерена поддаваться, рассердится и уедет. Но долго это не может продолжаться; ей без меня не обойтись, а я буду так кротка, так терпелива, что облегчу ей возможность примирения. Этот кризис пройдет, то будет лишь минутный шквал. А теперь, отдадимся надежде и счастью быть снова друг с другом и выбросим из головы всякую мысль о романтических предприятиях и об отчаянной борьбе.

Мое ясное расположение духа тотчас же перешло и на Абеля.

— Да, — воскликнул он, — будем счастливы, будем наслаждаться жизнью! Посмотрите, какая чудесная погода, какое утро после вчерашнего ненастья! Не сама ли истина поет нам свой гимн с высоты облаков? Знаете, мне бы тоже хотелось петь, мне бы хотелось пуститься бегом, перепрыгнуть через этот ручеек, держа вас на руках, мне бы хотелось улететь вместе с птицами и унести вас на те розовые облака, сквозь которые светит солнце. Не правда ли, нынешнему дню не будет конца? Он слишком прекрасен; вечер невозможен.

Когда мы вернулись в деревню, было уже пять часов. Абель хотел бежать, чтобы велеть скорее запрягать лошадей. Я остановила его, увлеченная неудержимым порывом. Он вздрогнул, остановился, окинул меня своим жгучим взглядом, но тотчас же воскликнул:

— Ага! Она потупляет глаза… Это еще в первый раз… Едем, Сара! У меня были силы, но теперь их запас истощился. А вот и солнце прячется за тучи. Ветер поднимается, как и вчера, и по-вчерашнему сердце мое наполняется смятением. Едем.

Он укутал меня в свой плащ и сел на козла. Дождь снова полил, и мне больно было видеть его на козлах. Но недаром он сказал мне: «запас моих сил истощился». Я не смела попросить его пересесть ко мне в карету.

Когда мы въехали в город, он слез с козел, расплатился с кучером, велел ему отвезти меня на станцию железной дороги и, подойдя к каретной дверце, сказал мне вполголоса:

— Этот человек ничего не скажет; он честный малый и понял, что я уважаю вас, как уважают женщину, которую хотят сделать своей женой. Я не увижусь с вами до возвращения вашего отца. Он сказал мне, что будет около 15-го числа. Прощай же, моя дорогая.

По приезде на Лефурскую станцию меня ожидал большой сюрприз. Когда я хотела выйти из вагона, мне протянул руку, чтобы помочь мне сойти на платформу, мой отец. Он дожидался меня уже несколько часов и очень беспокоился, что меня так долго нет. Я не успела рассказать ему все то, что собиралась рассказать; он напугал меня и заставил торопиться, сообщив, что крестница моя нездорова. Это-то и было причиной, заставившей их несколько ускорить свой приезд. Сестра моя не выехала ко мне на встречу, боясь оставить девочку одну. Из всего этого я поняла, что отец мой смягчает истину, и что девочка больна не на шутку. Я поспешно села с ним в лодку и просила Жирона грести поскорее.

Аду я нашла озабоченной и заметила в ней какую-то холодную натянутость в отношении меня.

— Ты разгуливаешь одна, — сказала она мне, — и на здоровье! А вот нам так не до веселья. Сара схватила в Ницце страшнейшее воспаление в легких, и доктора предписали нам как можно скорее переменить климат. Теперь кашель у нее унялся, но она очень ослабела, и я боюсь, что слабость причинит ей больше вреда, чем сама болезнь.