Две сестры

Тут, мисс Оуэн, начинается история, в которой вы, без сомнения, найдете меня очень виновной, но моя искренность послужит мне оправданием. Не в моих расчетах и не в моей природе перестать быть опасной. К тому же, как я вам уже сказала, Абель получил в моих глазах какую-то особенную прелесть с той поры, как ругался со мной, чуть не бил меня. Недаром же я дожила до настоящих своих лет и видела столько любовных бурь, поднятых мною. Я приобрела себе право изведать платоническое удовольствие волнения, не переступающего за заветную черту. Это выражение заставляет вас краснеть? Но, душа моя, разве волнение женщины, которая рассчитывает никогда не отдаваться, и волнение той, которая располагает отдаться в день свадьбы, не совершенно одно и то же? Вы этому не верите? Напрасно. Мое волнение только сильнее, следовательно, и заслуги с моей стороны больше. Вы же только добродетельно откладываете удовлетворение страсти до известного срока. Но я люблю гулять по краю пропасти. Чтобы быть уверенной, что я никогда туда не упаду, мне нужно освоиться с головокружением, а головокружение имеет свою прелесть. Вам говорили правду, когда обвиняли меня в том, что я люблю опустошать сердца, не прикасаясь к ним. Я не всегда была такая; было время, когда я была и честна, и искренна. Но меня обвинили прежде, чем я успела сделать какое-нибудь зло, и теперь я делаю зло без угрызений совести. Вольно же людям желать невозможного. Таков уж роковой закон, что существа чистые и простые, подобные вам, внушают лишь тихие привязанности и не могут предохранять от тех бешеных страстей, на которых основана сила кокеток. Женщина, избравшая вашу долю, пожнет лишь то, что она посеяла. Так пусть же она не жалуется. От нее зависело вкусить от опьяняющей чаши. Проклинать тех, кто завладел этой чашей, и мелочно и смешно.

Теперь вы меня знаете всю, как я есть. Никогда еще, играя с огнем, я не обжигалась так сильно, как с Абелем. Этот артист настоящий вулкан. Он ничего не скрывает, он не говорит мадригалов, он груб. Прямо в лицо он говорит вам, что стыдится своей любви к вам. Этого мало, он говорит, что желает лишь обладать вами и ничего больше. Но это желание так сильно, оно поглощает всего человека!

Таковы наши отношения с Абелем за последние два дня. Мне уже незачем было пускать с ним в ход новые уловки; мне достаточно было дозволить ему заглянуть в мою душу, в которую он внес такое смятение, и в мой рассудок, который отказывает в счастье этой измученной душе… Наконец, вчера я почувствовала, что довольно, потому что силы начинают изменять мне, и я решилась возвратить вам вашего жениха. Я уехала сегодня утром из Франбуа, не предупредив его об этом. Я возвращаюсь в Париж; ваше дело удержать здесь Абеля. При том возбужденном состоянии, в котором я его покидаю, бегство мое будет для него слишком явным признанием, чтобы он не захотел последовать за мной. А я этого не хочу; он только свяжет мне руки. Напишите ему, поторопитесь выйти за него замуж. Он к вам искренне привязан, я это знаю, хотя он никогда не говорит о вас. При одном вашем имени он бледнеет. Он вас уважает, он дорожит вами. Вы его сделаете очень счастливым, если только сумеете удержать его от неверностей. Но это уже ваше дело, а не мое. Прощайте.

Я поклонилась ей молча. Она мне была гадка; но мне казалось недостойным высказывать ей все свое отвращение.

Я вернулась к детям и закрыла окно, потому что на дворе свежело. Потом я дала лекарство Саре, присела на ковер поиграть с маленьким Генри, а потом снова принялась за платьице, которое не успела дошить. Когда вошла моя сестра, я посоветовалась с ней, каким кружевом его лучше отделать.

Итак, образ этой развратной девственницы навеки становился между Абелем и мною. Абель был рабом своих страстей. Преступление это или нет, я об этом не думала. Я только знала, что это неисправимое несчастье. Он испытал в отношении меня проблеск этой страсти, когда хотел похитить меня. Но я, вместо того, чтобы чувствовать себя польщенной, была этим оскорблена; ведь я не чета какой-нибудь д’Ортоза! Он покорился, он не слишком сердился на меня за сопротивление, потому что был добр. Он ценил мою стыдливость, он уважал ее, но всего этого было недостаточно для утоления кипучей жизненности его природы. Этот день, который он провел со мной, в чистом упоении любви, не смея ко мне прикоснуться, и за который я была ему так бесконечно благодарна, не мог успокоить его хроническую лихорадку. Час спустя, встретив на дороге эту наглую женщину, он позабыл меня. Или, вернее, нет. Он сказал себе: каждой из них я воздаю то, что ей подобает: уважение — невесте, и страсть — искусительнице. Я отдаю одной то, чего не хочет другая. Истина, обычай, права моего пола, здравый смысл — все за меня.