Две зари

Малуша слегка улыбнулась. Етона она могла лишь презирать – и не из-за насмешек Святослава, а из-за выбора, который тот сделал между жизнью и честью.

– Этот навий выползок для меня ни шиша не стоил. Это он мнил со мной подняться выше, чем ему на роду было положено. Ведь я – княжна деревская. И не пристало мне ни в челяди прозябать, ни во Вручем, в углу медвежьем… за клюквой ходить. Род мой выше участи, и я мой род унизить более не дам.

– Я знаю, что мать тебя отпустила, – Святослав нахмурился. В душе его досада мешалась с невольным восхищением, и он не знал, что делать с этой смесью. – И я еще тогда понял… – он вспомнил тот день, когда было решил взять ее в жены, – что тебя в покое не оставят, пусть даже и с ключами. Женишки найдутся…

– Мои дети будут княжить, – твердо, как о решенном деле, сказала Малуша. – А где и какого отца род продолжат…

– Уж не Етона ли ты себе в мужья назначила? – презрительно хмыкнул Святослав.

От невольной ревности Етон сейчас казался ему гадким, как червь.

– Я могла бы с Етоном уйти. – Малуша бросила на него взгляд из-под ресниц. – Он звал меня с собой ночью, как бежать задумал.

– Что же ты с ним не пошла?

– Кто он такой – пес наряженный, чтобы я с ним пошла? Он не князь. А меня только истинный князь достоин.

Святослав медленно встал, бросив шапку на лавку, и подошел к ней. Малуша тоже встала и спокойно ждала, не сводя глаз с его лица. Сейчас оно выражало досаду, но все равно казалось ей прекраснее солнца. Эти высокие скулы, слегка вздернутый, обычный славянский нос – наследство материнских бабок, – голубые глаза, густые брови. Светлые волосы, будто мягкое золото. А главное, та внутренняя сила, которая делала неважными черты лица. Благодаря матери Святослав был миловиднее своего отца, но эта внутренняя сила, которая превыше внешности, роднила их. Для Малуши эти черты с самого детства олицетворяли княжескую власть. Он тот, кто принял на плечи весь этот груз с тринадцатилетнего возраста. И рос, восходя над Русью, как солнце, впивая всю ее мощь и славу. С каждым его шагом к ней в душе ее ширилось ликование. Вот теперь он поистине оценил ее. Когда понял, что она – не служанка, а Заря ясная, наконец-то сбросившая оковы темных туч.

Святослав встал к ней почти вплотную, и Малуша сама удивилась, обнаружив, что уступает ему ростом всего на полголовы. Наконец она выросла – проявилось наследие высокой Предславы.

– Я ведь матери еще тогда сказал – не я, так другой кто, – Святослав тоже это отметил и смерил взглядом ее уже сформировавшуюся, женственную фигуру. – Так лучше я, чем кто другой. Что скажешь?

– Я уж сказала. – Малуша прямо смотрела ему в глаза, и пристальный, внимательный взгляд этих голубых глаз наполнял ее пьянящим ощущением их равенства. – Только ты один… достоин владеть мной. Возьми меня в жены – и я любить тебя буду, как Заря Утренняя любит Солнце Красное. Как одно солнце на небе… так и я иного солнца не ведаю, кроме тебя.

Святослав склонился к ее лицу и медленно поцеловал в губы. Малуша содрогнулась – несколько лет все существо ее жадно стремилось к этому поцелую, и он был для нее как первая молния, что вдохнула жизнь в белый свет. Она прильнула к Святославу, хотела обнять его за шею, но наткнулась на чешуйки клибаниона и засмеялась.

Святослав тоже засмеялся, отодвинулся от нее, по привычке огляделся, отыскивая оружничего. Но потом понял, что лишние люди тут сейчас ни к чему, и сам взялся за ремни на боку…

* * *

Адальберт приветствует вечную и драгоценную возлюбленную свою сестру Бертруду

Раздели мой плач, сестрица муза,
Расскажи о горьком моем изгнанье
И о том, как давит меня повсюду
Жалкая бедность.
Мудростью хочу укрепить я душу,
Ибо край родной для меня потерян,
И в чужой земле, ненавистный людям,
Слезно я стражду…[51]

Вот и снова я вспоминаю любезного нам с тобой Валахфрида, и увы, именно эти скорбные его строки наилучшим образом описывают горестное мое положение. Как далек я в моем изгнании от истинной моей родины, где пребываешь ты, и как велики мои страдания!

Но господь не отвернулся от меня – сегодня мы снова пускаемся в дорогу, я и мои спутники, кроме бедного, доброго нашего дьякона, отца Медельгера. С сокрушенным печалью сердцем покинули мы его одинокую могилу в этой дикой стране, – погребенного среди язычников, в соседстве с разбойником, будто сам Христос. Порой закрадывается мне мысль – уж не вызвал ли я чем-то неудовольствие возлюбленного моего брата, архиепископа Вильгельма, что он отправил меня в эти варварские края, где я вопреки своим стараниям не преуспел ни в чем, едва не был убит, потерял спутников, претерпел всяческие страдания и лишения… Но не стоит более об этом – иначе ты подумаешь, драгоценная моя роза, будто я ропщу. А это уж никак не пристало тому, кто только и живет надеждой на скорую нашу встречу.