Двенадцать цезарей

Тем не менее вначале он проявлял «мягкость». Поэт Кальпурний Сицилийский приветствовал возвращение Золотого века, эры спокойствия и мира. На александрийских монетах Нерон провозглашался новым Августом. Нерон попросил разрешения у сената воздвигнуть статую своему отцу Домицию (чтобы удовлетворить семейное благочестие), но отклонил предложение о собственных золотых и серебряных статуях.[139] Подобно своим предшественникам, Гаю и Клавдию, без претензий на достоинство или аукторитас он заявил, «что править будет по начертаниям Августа». Это был намеренный шаг, чтобы избежать неоднозначного наследия преемников Августа. Согласно Светонию, он не упускал возможности для актов великодушия и милосердия и для проявления благожелательности. Он подписывал смертные приговоры с тяжелым сердцем и сожалениями: «О, если бы я не умел писать!» Короткое время он использовал свой статус сына Клавдия, веря в его божественную природу не больше, чем те сенаторы, которые презрительно высмеивали его возвышение, или аудитория, аплодировавшая сатире Сенеки «Отыквление божественного Клавдия», исполнявшейся на сатурналиях в 54 году. Через сорок лет после смерти Августа его модель принципата оставалась единственной достаточно успешной и достойной подражания. Глубокие разногласия в ней были признаком того, что невозможно неограниченно расширять влияние одного человека. Для молодого человека, не имевшего опыта управления, начинавшего проявлять признаки безумия, это было равнозначно приговору. Вероятно, Нерон был обречен на неудачу. Возможно, он был в такой же степени жертвой, как и злодеем.

Как мы увидим, его первоначальное отвращение к кровопролитию скоро испарилось, как и волнение перед выходом на сцену, которое сохранялось в первые годы правления благодаря императорскому достоинству. (Дион Кассий сообщает, что ко времени своей смерти Нерон находился в отчаянии, но тем не менее всерьез планировал уехать в Александрию и там зарабатывать на жизнь игрой на кифаре.[140]) Главным в его верховенстве стало пение, убийства, разврат, развенчание авторитетов и поиски чувственных развлечений. Эдгар в «Короле Лире» описывает Нерона как «рыбака на озере мрака». В конце правления он просто игнорировал неприятную для себя правду. Инертность стоила Нерону трона, и с тех пор его считают отверженным, человеком, который занимался пустяками, когда горел Рим. Озеро мрака не принесло ничего, кроме черных страшных глубин.

Ретроспективный взгляд, сбитый с толку завлекательными нюансами античных собирателей скандальных слухов, может легко принять принципат Нерона за интерлюдию сумасшествия, когда господствовал экстремизм, а правительственные дела стояли на втором месте после прихотей и фантазий одного человека. Сам император проводил, безусловно, новую линию в римской политике. Но Нерон не был Гаем. Его интерпретация принципата была искаженной не вследствие психической неустойчивости, а в результате своеволия, незаинтересованности и неверного понимания политической опоры своего положения. Его увлекали сценические постановки, состязания колесниц, конкурсы певцов и архитектурная экстравагантность небывалого размаха и роскоши, выраженная в его Золотом доме в Риме. Подобные мероприятия ошеломляли толпы людей в Италии и Греции. Но реальное влияние оставалось в руках традиционного сенатского нобилитета, который считал поведение императора в лучшем случае недостойным, а в худшем — губительным и противоречащим интересам Рима. Мы позволяем источникам, написанным консервативными представителями высшего общества, ввести себя в заблуждение, если принимаем их представление о том, что Нерона повсеместно ненавидели. Его пышная щедрость в вопросах общественных игр и публичных зрелищ завоевала поддержку широких, отчасти аполитичных, масс и способствовала формированию того общественного мнения, которое пережило его смерть и впоследствии использовалось в кратком правлении бывшего наперсника Нерона — Отона. Через несколько десятков лет после самоубийства Нерона лже-Нерон появился в Восточной империи.[141] Его второе пришествие заставило трепетать сердца граждан. Даже в Риме его могила в родовой усыпальнице Домициев на холме Пиньо на виду Марсова поля весной и летом была убрана цветочными венками. Для человека, который упивался своей безбожностью, тайно насмехался над им же затеянным обожествлением Клавдия, презирал все культы, за исключением Великой матери (и несмотря на это, мочился на ее статую), такое признание означало своего рода бессмертие.