Двести третий день зимы

Славик отсутствовал. Сообщения отправлялись, даже доходили до него. Но он их не читал. Нюта посмотрела на время: пять двенадцать. Попробовала подсчитать, сколько сейчас у Славы. Но сбилась. Полежала немного, поджав под себя колени. Кажется, в йоге это называется позой ребенка. Успокоения она не приносила, зато спина перестала измученно ныть.

Наконец Нюта подняла себя с пола, включила в телефоне фонарик и принялась обрывать сухие листья у фиалок. Действие простое и ясное: видишь неживое, тянешь его, откладываешь в сторону. Момент, когда пересохший стебелек отрывался от живой части, приносил упоительное ощущение правильности, сотворенной собственными руками. Нюта шаталась в полутьме между горшками. Под пальцами скользили бархатистые листья и нежные бутоны. Она вдыхала слабый аромат фиалок: от оторванных стебельков пахло травой, от цветов – сладкой пудрой. Время исчезло, стало зыбким, как свет телефонного фонарика. Тишина обволакивала Нюту, будто массажное масло, чуть грела и расслабляла мышцы.

Когда во входную дверь настойчиво постучали, Нюта не испугалась. Просто вышла из темноты гардеробной в темноту прихожей и сняла цепочку. Бежать все равно было некуда. И незачем. За ней обязательно придут – не сейчас, так позже. Хорошо, что она успела привести в порядок фиалки. Не для них хорошо, конечно. Для нее.

– Извини, что я так поздно. Или рано… – проговорили из мрака подъезда.

Нюта всмотрелась. На пороге стоял Кеша – измученный и бледный, но точно не обратившийся в холодовика.

– Ты чего? – спросила она.

– Впусти, пожалуйста, – попросил он таким голосом, что Нюта просто не могла закрыть перед ним дверь.

19

Кеша долго копался с обувью в темноте. Потом снял дубленку и шапку, огляделся растерянно и положил их прямо на пол. Переступил через вещи длинными ногами и покорно пошел за Нютой на кухню. Там уже начало сереть. Значит, утро неспешно наступало, хотя по ощущениям ночь все еще оставалась ночью. Нюта снова включила фонарик в телефоне и положила его на стол так, чтобы луч светил в потолок. Стало чуть светлее. Голова у Нюты низко гудела, словно старый радиатор. И мысли в ней двигались нехотя и как-то неуместно. Например, о том, что под носом у Кеши зреет прыщ, а вот на щеках высыпаний стало поменьше. Интересно, это у него от плохой воды и от мыла? Или с гормонами что-то не то? Может, спросить? А то чего он приперся и молчит, смотрит на нее, как баран на новые ворота. Ерундовая какая фраза. И кто так говорил? Мама? Бабушка? Соседка какая-нибудь во дворе? Или Димасик? Интересно, он еще живой?

– У тебя есть попить? – хрипло спросил Кеша. – В горле пересохло ужасно.

– Нету. – Нюта села на краешек табуретки. – Воду отключили всю, а я не набирала…

– И света нет. – Кеша щелкнул выключателем. – Вся улица темная стоит. Сбой, наверное.

Они помолчали. Такие разговоры между ними случались на работе, но не часто. Кеша предпочитал трудиться молча, методично и поджав губы, чтобы ни одно слово с них ненароком не сорвалось. По первости Нюта пыталась его разговорить, но это ей быстро наскучило. А теперь Кеша сидел напротив и пристально смотрел на нее.

– Ты чего вообще? – начала она.

– Меня всю ночь в отделении держали.

Нюта скривилась. Как только Кеша появился на пороге, ей стало ясно, зачем он пришел. Каяться. Бедный Кеша. Сдавший Радионова, а может, и ее тоже. Теперь он изъест себя виной, еще сильнее похудеет, заболеет и тихонечко умрет в каком-нибудь пыльном кабинете института. Правда, Нюта об этом не узнает. До морозильной камеры слухи не доходят.

Нюта задышала глубже, чтобы справиться со злостью. Но злость не появилась. Только усталость. Пока она прислушивалась к себе, Кеша наклонился к ней и забормотал:

– Знаешь, мне даже страшно не было. Я перебоялся уже. Когда меня с самолета сняли, велели из города не выезжать, мол, за мной еще придут. И я все это время ждал. Все это время боялся. А когда пришли, оказалось, что страшило именно ожидание, а в моменте стало гадко, но не страшно. И я Радионова не сдал. И тебя не сдал. – Он улыбнулся. Вместо двух передних зубов темнели провалы. – Ну я же правда не знаю, чем вы там занимались. Или он один. Или только ты. Так и сказал. И вот что я думаю, Нюта. Ничего у них нет на Радионова, иначе бы они так не рыли. Отпустят этого идиота, а ты ему внуши, чтобы не высовывался больше…

Нюта не успела ответить. Кухонная лампочка вспыхнула, потом замигала, но все-таки разгорелась. Недовольно заворчал холодильник. В трубах заклокотала вода.

– Чай будешь? – спросила Нюта, поднимаясь. – Попьем вместе, и езжай домой. Я не знаю, что тебе сказать. Правда. Просто давай попробуем пережить один день. А дальше посмотрим.

Кеша кивнул, сложил руки на столе перед собой. Он сам походил на вырванный зуб. Или на выбитый. Нечто изъятое из привычного мира, высверленное и измученное, но продолжающее для чего-то существовать, пока кто-нибудь не смахнет его в пакет для утилизации.

– Тебе не больно будет пить горячее? – Нюта растерянно помолчала. – Может, обработать нужно? У меня обезболивающее есть. Дать?

Кеша пожал плечами.