Двое

– В этом и дело, я не думаю, что они меня хотели, – признаю я. – Каждый просто не хотел отдавать меня другому. Это совсем другое. – Мое детство было сложным. Усеянным болью. Омраченным тревогой за будущее и сожалением за короткое прошлое, которое уже казалось настолько ужасно изломанным, что я сомневалась, смогу ли когда-либо его исправить. Фиона аккуратно макает мочалку и выжимает воду мне на плечи. Ритмичное действие успокаивает.

– Из-за жизни между родителями, даже простая задача добраться в школу становилась сложной. Я часто не могла найти чистую форму, а ведь она показывает, что ребенок является частью своей группы. Часть снаряжения или домашнее задание, которые были мне нужны, неизбежно оказывались в другом доме.

– Это сложно для ребенка. Неловко, – сочувствующе бормочет Фиона.

Это было не просто неловко. Я недостаточно хорошо объясняю. Я продолжаю.

– Ни один из родителей не потрудился следовать какому-либо распорядку или взять ответственность за меня и мои нужды. Если мне удавалось найти еду в холодильнике, я считала это хорошим днем. Я часто ходила голодной. У меня не было своей комнаты в доме отца, я жила в гостевой и мне запрещалось вешать плакаты или каким-либо образом ее обживать. Мне разрешали оставлять там одну сумку своих вещей, но мне приходилось прятать ее под кровать на случай, если комната кому-то понадобится.

– Но у тебя была комната в доме матери, да?

– Нет. Мы делили комнату. В некоторых съемных квартирах мы спали на одной кровати. Она всегда говорила моему отцу, что он не давал ей достаточно денег, чтобы «нормально жить». Хотя она никогда не была настолько голодной, чтобы поискать работу.

– Да уж, твоя мать та еще штучка, – замечает Фиона.

Как и всегда, я ощущаю противоречивый укол совести, словно я предаю мать, позволив кому-либо ее критиковать, пусть даже очень мягко. Несмотря на все, она моя мать. Но я продолжаю, потому что я наконец-то могу кому-то излить душу. Фионе.

– Хуже всего, они вечно расспрашивали меня друг о друге. Мой отец всегда хотел знать, как себя вела мать. Он хотел подловить ее. Найти недостаток. Даже если это меня обижало или вредило мне, его это не волновало, лишь бы он мог сказать: «Ха! Я же говорил, она не подходит на эту роль!» Он выкрикивал это, если я пропускала осмотр у стоматолога или обжигалась, готовя ужин. «Сколько раз на этой неделе твоя мать готовила?» «Когда ты в последний раз ела свежие овощи?» Правда создавала маме проблемы. Я не хотела стучать, что обожглась, когда она была в кровати в своей темной комнате, охваченная депрессией, или что мы ели консервированную морковку и кукурузу.

– Это наверняка было нелегко, – говорит Фиона.

– Вопросы матери смахивали на полицейский допрос. Когда я возвращалась из дома отца, она поджидала меня у двери. Затаив дыхание в нетерпении. Она хотела узнать о каждом мгновении, проведенном там. Кто что кому говорил? Кто во что оделся? Казались ли они счастливыми? Хорошо ли себя вели мои братья? Купили ли отец с Элли что-нибудь новое? Что они ели? Пили? Какую музыку слушали? Иногда она злобно шипела, закатывала глаза и говорила: «Для некоторых это нормально. Стейки из тунца? Они стоят целое состояние». Она заставляла меня описывать или даже рисовать, что носила Элли, а затем маниакально охотилась за похожими нарядами в магазинах. Иногда она молча возвращалась в спальню. Побежденная, отстраненная, расстроенная.

Вода в ванне остывает, я встаю и беру большое полотенце, которое Фиона положила греться на батарею. Я выбираюсь из ванны и заворачиваюсь в него, продолжая говорить:

– Со временем я поняла, что проще говорить им то, что они хотят услышать. Когда мой отец спрашивал о жизни с мамой, я просто говорила: «Это скучно, не хочу об этом говорить». Я говорила это снова и снова, пока он в конце концов не прекратил спрашивать. После этого он вообще практически со мной не разговаривал. – Фиона неодобрительно цокает языком. – Матери я повторяла: «Я не помню». «Но ты должна!», раздраженно кричала она. Я качала головой. «Нет. Ничего. Ничего не помню». Я упорно молчала, пока она не называла меня бесполезной. Я научилась запирать на замок обе жизни, построила стену между ними.

Я осмеливаюсь взглянуть на Фиону. Пока вода стекает с меня на пол, я стою и надеюсь на понимание, прощение. Она выглядит бледной. Покусывает нижнюю губу. Это выдает ее нервы.

– Поэтому для тебя не так странно жить двумя жизнями, как было бы другим, – говорит она. – Не так странно, как должно быть.

– Наверное, – признаю я, пожав плечами.

45

Детектив-констебль Клементс

Это Таннер обращает ее внимание на гипсокартон на тротуаре. Он нетерпеливо пинает его, направляясь к роскошному зданию.

– Черт бы побрал тех, кто разбрасывает мусор. Ненавижу их. Вот в Сингапуре к ним правильный подход. Триста долларов штрафа за брошенный окурок или фантик. А из-за такого дерьма могли бы и к суду привлечь. Строгое регулирование.