Двое любят друг друга

«Стара она уже привычки свои менять, — подумал он, да и не умеет приспосабливаться к обстоятельствам». Что же до него самого, — он повернулся на другой бок в скрипучей кровати (кровать, кстати сказать, тоже была старая) и обвел комнату невидящим взглядом, хоть черная рамка вокруг его мыслей, навеянных мимолетным, неожиданным появлением жены, уже блекла и медленно отодвигалась куда–то, как раздувающиеся шторы на распахнутом окне — что же до него самого, то, напротив, никогда в жизни он не чувствовал себя таким молодым, как нынче. Казалось, он стоит у самого начала длинной, светлой аллеи, с нескончаемыми рядами деревьев по обе стороны. Он же влюблен. «Человек во власти своих страстей», — с гордостью подумал он о себе, и перед его внутренним оком замелькали дни его жизни, наполненные сходным содержанием, его истинные жизненные вехи. А на долгих, пустынных отрезках пути между ними жизнь казалась лишь бременем, которое он безропотно волочил на себе, как правило, из последних сил, понимая, что должен дойти до конца; день за днем одолевал он эти отрезки, оставляя их позади, как ворох оплаченных счетов. Сейчас он вспоминал чуть ли не с ужасом, как часто он прежде радовался набегающим годам, и думал: «Ну вот, теперь осталось маяться самое большее лет двадцать — тридцать». Так работяга поглядывает на часы: скоро ли кончится рабочий день? Но, по правде сказать, так думают очень многие, а вот когда люди снуют туда–сюда и чуть ли не визжат от избытка жизнерадостности, — на самом деле это просто неуклюжие попытки скрыть свое отчаяние. Торбен напишет статью об этом: «Голый человек» — так он ее назовет. Он уже представлял ее себе в общих чертах, уже видел ее напечатанной в элитарном литературном журнале. Стоило ему влюбиться (а это уже второй раз за время супружества), и его тут же осеняла уйма счастливых идей. К сожалению, ему ни разу не удавалось их осуществить: неблагоприятные обстоятельства его жизни не позволяли ему развивать свои склонности — это заняло бы слишком много времени. Повседневная жизяь мужчины в наши дни такова, что смерть от инфаркта лет в пятьдесят — дело обычное. Он, что называется, «умрет стоя». Работа превратилась в своего рода допинг, и надо беспрерывно увеличивать дозы, чтобы он действовал. Это сравнение Торбен непременно приведет в своей статье. Он выпил с коллегами в баре пять кружек пива, и сейчас легкий хмель защищал его от неприятного чувства, об истоках которого ему задумываться не хотелось. Оно было как–то связано с Ингер. Она чуть ли не пьяницей его считает. Невольно он подумал о древних обитателях Севера: пиво было для них священным напитком, как нынче для верующих вино, которым причащаются у алтаря. Потом Торбен снова отвернулся к стене, улыбка проползла по его тонкому безвольному рту при мысли о Еве. Его тайна. Его маленькая юная возлюбленная. Она бродит по улицам города с его образом в сердце, какой он сам набросал для нее, чтобы она ‚ его носила в душе. Любовь, да и вообще новые люди тем и прекрасны, что ты сам определяешь их представление о тебе, перекраиваешь прошлое, выбрасывая из него какие–то унизительные для тебя факты. И обстоятельства утрачивают свою власть над тобой. Работа и супружество — два обременительных полюса твоей жизни — уже меньше тебя тяготят. До того, как в его жизнь вошла Ева, он, случалось, мог затратить часов десять, а не то и больше, на раздумья о какой–нибудь рецензии, которую он в любом случае все равно писал лишь в последнюю минуту. А нынче он вообще не вспоминал про рецензию вплоть до этой самой последней минуты, что лишь прибавляло свежести и вдохновенности его статьям. Это и заметил, за это и похвалил его главный редактор. То же и с Ингер. Он даже и не вспоминал о ней, пока не сталкивался с ней лицом к лицу. Но зато она и раздражала его еще больше прежнего. Когда–то она раз навсегда решила, что он невропат. Всякий, кто отказывался жить как все люди и не хотел умирать от инфаркта, был в глазах Ингер невропатом. А о невропатах она знала решительно все. Ему претила ее всегдашняя чуткость, готовность его понять, ее непоколебимая уверенность, что ей известны все движения его души, ее высокомерие хозяйки — хранительницы домашнего очага. Все это ложь — она просто паразитирует на нем, на его жизни. Хоть она и заполучила в свое время аттестат зрелости и прервала занятия в институте, к которым, в сущности, даже не приступала, хоть она и обладает, как она сама говорит, «знанием человеческих характеров», все же душевно она полностью зависит от него, Торбена. Он ощутил своего рода мрачное торжество оттого, что вот так видел ее насквозь, и, конечно, он сам дал маху, шестнадцать лет назад, когда ему вдруг захотелось, чтобы рядом с ним была интеллигентная женщина, которая нипочем не сболтнет глупости, никогда не выдаст и не предаст мужа, и всегда будет дарить его этим молчаливым дружеским пониманием, какое теперь сделалось для него нестерпимым. Зато она и не поймет никогда, что он переменился. Теперь он уже не тот человек, который всего лишь год назад поведал жене о своем увлечении немкой, ворвавшейся в его жизнь, как пылающий метеор, а метеоры надо гасить, когда они падают на Землю. Смутная нежность к той женщине еще теплилась в каком–то уголке его души, но сохранить эту связь он смог бы только, если был бы богат. Что ж, он порвал с той женщиной (или, наоборот, она с ним порвала, но нынче это уже не важно), и он осознал свое могущество: он может обойтись без кого угодно, может отречься от любого, может бросить женщину, вещи, привычки. Все это — приметы юности.