Двое любят друг друга

Его передернуло при мысли об этом вечном образовании, и, желая, чтобы она отодвинулась от него, он сказал приветливо — Будь добра, дай мне халат.

Запахнув на себе халат, он проговорил с деланным равнодушием, уже на пути в ванную комнату:

— А нельзя ли избавиться от беременности? Ктокто, а уж ты–то лучше других знаешь: нежеланные дети всегда чувствуют, что они в тягость родителям.

Этим он метил — как и выдумкой про сон — в беспрестанные рассуждения жены о психологии, о ее «прерванных» занятиях, при этом он с изумлением признался себе, что почти не в силах удержаться от выпадов против Ингер. «И все же, — подумал он, приметив в себе эту двойственность, эту потребность ранить душу Ингер и болезненную радость от сознания, что всякий раз он попадает в цель, — и все же я по–своему к ней привязан».

Она подошла к ванной комнате и прислонилась к дверному косяку — судя по выражению ее лица, к ней уже вернулось самообладание.

— Может, ты и прав, холодно проговорила она, — но в таком случае найди мне врача, который согласится проделать эту операцию.

— Конечно, найду, — с облегчением отозвался он, и на миг его охватило раскаяние: он вспомнил, что всегда, во всех жизненных испытаниях, Ингер неуклонно поддерживала его.

Торбен осторожно провел бритвой по своей тощей шее.

— Такие операции делают каждый день, — с излишней словоохотливостью продолжал он, это ничуть не страшней, чем вскрыть нарыв. Даже вроде бы и не больно. Да и закон в этом смысле склоняется к послаблению. Отнесемся к этому трезво. Без сантиментов.

— Из нас двоих ты самый сентиментальный и есть, — проговорила она со сдавленной злостью.

Он смерил ее быстрым, настороженным взглядом и ненароком поранил себе кадык.

— Проклятие, — в ярости выпалил он. Не знаю, зачем ты всякий раз потчуешь меня этими мерзкими эпитетами в те единственные десять минут, когда мужчина имеет право побыть наедине с самим собой. Когда мужчина бреется…

— …он теряет мужественность, — сухо прервала она его. Казалось бы, естественно отрастить бороду. Кстати, большинство журналистов так и делает. .

Может, в ее реплике и скрывалась какая–то колкость, но Торбен предпочел этого не заметить. Он уже раскаивался, что вспылил. Но они с Ингер всегда так разговаривали друг с другом, их словесный поединок, возможно, сводился к тайному спору о том, кто же из них двоих самый даровитый. Пусть сейчас Ингер одержала верх. Торбену все равно. Просто ему хочется, чтобы она ушла, чтобы она не заподозрила неладное, видя, что он собрался вымыть ноги и сменить нижнее белье.

Что–то в ее повадке пугало его. «Может, она обнаружила что–нибудь?» — мелькнуло у него в уме. Но ведь никаких видимых свидетельств не существует, даже ресторанного счета и то не осталось. Торбен сразу же, на месте, рвал счета на мелкие кусочки.

Вытирая лицо полотенцем, Торбен улыбнулся жене жалкой улыбкой.

— А ты не могла бы сварить мне кофе? — с подзеркнутой учтивостью спросил он ее. Мне надо как следует стряхнуть сон.

— Конечно, — сказала она. Сама–то я больше не терплю кофе.

С этими словами она исчезла, а у него пробежал мороз по коже от одной мысли, что она беременна. Он все никак не мог в это поверить. Прозрачный сгусток слизи, не больше пятиэревой монеты, рос и набирал силу в ее утробе, и каким–то образом все это близко касалось его, Торбена. Нет, прежде всего надо выспаться. Голова словно пивной котел, в ушах стоит звон. Торбен наполнил теплой водой раковину и принялся мыть ноги, то и дело пугливо озираясь на дверь, которая не закрывалась, потому что однажды, много лет назад, когда Эрик, совсем еще малышом, заперся в ванной, пришлось вызывать слесаря и ломать замок. «Почему только Ингер не наведет в доме порядок?» — мысленно подосадовал Торбен.

Но внизу в столовой царил полный порядок, стол был тщательно сервирован. Ингер достала из шкафа голубые салфетки, которые некогда сшила сама, еще в дни медового месяца. Салфетки появлялись на столе всякий раз, когда Ингер хотелось пробудить у мужа трогательные воспоминания. Но сейчас он смотрел на салфетки пустыми глазами, и ничего ему при этом не вспоминалось, зато один вид толстенького, пузатого чайника так неприятно напомнил ему прежние беременности Ингер, что он, не сдержавшись, раздраженно поморщился. Жена ведь никогда чая не пьет. Тонкий лучик весеннего солнца упал на потертый линолеум пола, и тут же лучик лег на руку Ингер, когда она наливала кофе мужу — на ее широкую белую руку со вздутыми жилами и серовато–белыми, коротко подстриженными ногтями. Господи боже мой, научится она когда–нибудь следить за своими руками?!

— Но надо, чтобы аборт сделал врач, — сказала она таким тоном, словно муж спорил с ней, — все прочие только халтурят.