Двое любят друг друга

— Не сомневаюсь, — сухо ответила она и, поднявшись, задвинула стул на место. Твой поезд отходит через десять минут.

Она не смотрела на мужа.

Секунду он молча глядел на нее, всей кожей чувствуя, как жжет его ее обида — обжигающим пламенем невидимого костра.

И потом, шагая в гору, по дороге к станции, он снова подумал: «Она соглашается на аборт, чтобы обрести еще один повод винить меня. Этого она никогда мне не простит».

Впрочем, долго задумываться над этим не приходилось, Торбен сел в поезд, и радость уже забрезжила в его сердце. Легче стало дышать. Может, даже и не беда, что она прочитала его письмо. В сущности, она достойно встретила удар, если сравнить ее поведение с обычной реакцией других женщин. Она поможет ему убрать с пути непредвиденное препятствие. И вновь вознесется тем самым на прежнюю высоту своего безмерного, поистине‘ сверхчеловеческого постижения мужниной натуры!

Торбен прислонился к спинке сиденья; выраженьем лица он сейчас напоминал мальчугана, сыгравшего злую шутку со своей мамой. Но тут его мысли покинули Ингер и перекинулись на другое — на сладостное, волнующее существо, звавшееся Евой. Он пригласил ее на ленч в ресторан, где никто не знает его в лицо, где он защищен от коварных попреков Ингер. Он уснул с раскрытым ртом и вскоре громко захрапел.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Ева вошла в кафе, принеся с собои оеспокоиное дыхание юности. Она улыбнулась гардеробщице, протянув ей свой хлопчатобумажный плащ, а затем, причесав длинные, темно–каштановые волосы, расстегнула воротничок на блузке английского покроя и улыбнулась своему отражению в зеркале. На часах — двадцать минут третьего, минут через десять здесь будет Торбен. Ева всегда приходила пораньше потому, что любила ждать. Ей удалось уговорить своего шефа перенести время ее обеденного перерыва — сейчас даже не вспомнишь, как она этого добилась. Раньше, до того, как в ее жизнь вошел Торбен, одна уже мысль о такой просьбе показалась бы ей сумасбродной. Но когда любишь, легче легкого научиться сметать с пути бытовые помехи. Любовь раскрывает дарования, о каких ты даже не подозревал.

Кончиком мизинца Ева удалила соринки в уголках глаз. Затем, пройдя мимо буфета, с его праздничным парадом салатов и пестрых бутербродов, присела у столика, что облюбовали они с Торбеном; отсюда им была видна площадь Конгенс Нюторв, а снаружи их никто не видел. Предосторожность эта соблюдалась, конечно, ради Торбена.

В кафе — уютная атмосфера, атмосфера приглушенного, усталого благонравия, воспрещающая любую суету, любой непродуманный жест. У гостей такой вид, словно они расположились в собственной гостиной. То тут, то там слышится сухой шелест газет, вяло поскрипывают стулья, стоит лишь гостю пошевельнуться, и так тихо ступают по полу официанты, словно снуют вокруг на резиновых подошвах. Всякий раз, когда она бывает здесь, Еве начинает казаться, будто она — благородная старая дама из давно ушедших времен, она сидит здесь в кафе, где ее обступают воспоминания, ради которых только она живет. Прежде Ева даже не ведала, что в Копенгагене есть такие кафе, овеянные ароматом прошлого. Она привыкла бывать в заведениях с грубыми деревянными полами, со столами без скатертей: здесь шумела непослушная молодежь, а официанты с вечно обиженным выражением лиц локтями и руганью пробивали себе дорогу среди клиентов. Ева взглянула на часы. Теперь он уже скоро придет. Ей казалось, что все вокруг тоже ждут Торбена, исподтишка считая минуты, что втайне все пришли сюда для того лишь, чтобы его увидать, чтобы взгляд его коснулся их хоть на миг, подарив им на час счастье, пусть краденое, но зато безграничное.

За окном то и дело мелькали фигуры похожих на него людей. Кажется, вот он, его походка, да и только он вот так носит шляпу, — но стоило фигуре приблизиться, как сразу становилось ясно: это не он. Ева кусала губы и думала: «А что, если он не придет? Куда мне деваться?» И еще она думала о своей любви, и перед ней словно возникал ее зримый облик — что–то круглое, ослепительное, подобное светлому новорожденному дню, вырвавшемуся на волю из чрева ночи. Всего лишь месяц назад любовь эта еще как–то напоминала то, что Еве случалось испытывать прежде и должно было ждать ее впереди. Но постепенно все переменилось, и теперь чувство ее не имело ничего общего со всем прежним опытом. Любовь эта преобразила ее. Отныне свои девятнадцать лет Ева уже не воспринимала как некий нестерпимый барьер, как стену между нею и взрослыми, неизменно связанными тайным взаимопониманием: чего стоят эти улыбки, эти пожатия плеч, эта пропасть плохо скрываемой убежденности в своем всезнании? И она торжествующе сказала себе: отныне все будет по–другому.