Двоедушники

Кара поняла: до меня дошло, что я вижу перед собой. И она просто ушла, а проходя мимо, ободряюще коснулась моего плеча.

Едва я осталась одна, у меня ноги подкосились, и я села на траву.

Прямо здесь, в земле под красивым столбиком, было закопано то, что осталось от прежнего Максима. От моего замечательного Макса. От моей прежней жизни.

Только глядя на эту ухоженную миниатюрную могилу с кустиком карликовой розы, я позволила себе заплакать не вообще от горя, обиды и боли, а заплакать по Максу.

Сзади прошуршали по гальке мужские шаги, и я услышала голос присевшего рядом Никиты.

– Здесь – мама, – сказал он задумчиво, и краем глаза я увидела взмах его руки. – А здесь Лоенар, Лёнька, брат мой. Он так и не узнал своего настоящего имени… А вот тут – бабушка и дедушка и их старшие дети. Ну, а это… это я. Вот уж не думал, что когда-нибудь увижу свою могилу… Лада?! Что с тобой?! Не плачь, моя хорошая!..

– Ты прости меня, пожалуйста! – прогнусавила я, утираясь рукавом. – Прости! Не обижайся только…

– На что? – с тревогой уточнил он. – На что я не должен обижаться?

– Я очень… очень… скучаю по тебе! По тебе прежнему!

Никита сгрёб меня, рыдающую, в охапку и стиснул так, что я едва могла дышать.

– Плохая была идея показывать тебе семейное кладбище. Но я не успел помешать, тётя меня опередила… – пробормотал он с досадой. – Глупышка, я совершенно не собираюсь обижаться, что ты такое говоришь?!

Я вцепилась в него мёртвой хваткой, стараясь взять себя в руки. Ненавижу ныть, ненавижу показывать свои слёзы. Даже самым близким. Тем более им – они ведь не заслужили этого, вот этих слёз, соплей и воплей.

– Прости меня, Максюша…

– Да что ты извиняешься поминутно?! – сказал он вдруг горько.

– Не выходит у меня ни о чём не жалеть, Макс… Не получается смотреть только вперёд!

– Малыш, да я же сам такой. Я сам бы отдал многое, – его голос дрогнул, – чтобы снова вернуть ту жизнь. Чтобы мы с тобой были только вдвоём. Чтобы можно было хотя бы иногда думать только друг о друге. Чтобы вместе заснуть, обнявшись. Просто вместе заснуть, только и всего… Так часто вспоминаю об этом, что это уже как навязчивая идея – ничего не могу поделать. Я прекрасно понимаю, кем стал. И ничего удивительного, что ты через силу со мной остаёшься…

– Врежу сейчас! Больно будет! – я вырвалась из его объятий, вцепилась в его свитер, затрясла. – С ума сошёл, дурак?! Что ты несёшь?!

Он беспомощно захлопал рыжеватыми ресницами. Я охнула и бросилась ему на шею.

– Мы выдержим, да, Макс? Мы же давно решили, что сможем. Ведь сможем, правда?

– Сможем. Даже не сомневаюсь, – он отстранился и уверенно взглянул мне в глаза. – Но это не значит, что нам не о чем жалеть. Ещё как есть. И это не зазорно. И извиняться не за что.

– Максим, уведи меня отсюда, пожалуйста.

– Откуда «отсюда»? – насторожился он.

– Да с кладбища! Тяжело мне здесь, давит это всё.

Мы поднялись на ноги. Я наклонилась отряхнуть с джинсов сухие травинки, и вдруг меня крутануло – я не успела даже ойкнуть, как ткнулась головой в землю и свалилась набок.

– Лада, что?!

– Не знаю – обычный кокон, видимо… – пролепетала я.

– Странно. Ты же говорила, ещё не скоро, – удивился он.

– Чёрт его знает, Макс… – я чувствовала, как нарастает даже не усталость, а дикая слабость. – Может, это день такой сумасшедший? Райда, стрельба, кладбище…

Нет, это был кокон. А что же ещё? Стресс стрессом, но внутренности выплясывали в точности, как накануне кокона. Только сильнее. А вот слабость неимоверная – никогда такого не испытывала.

– Иди-ка ко мне, – Макс подхватил меня под мышки. – Поднимайся. Сможешь?

– Прости, что-то не выходит, – ни одна мышца меня не слушалась.

– Не беда, – он присел рядом со мной прямо на траву. – Успокойся. Не будем дёргаться и спешить. Засыпай, малыш. Я отнесу тебя в дом.

Он подтащил меня к себе, положил мою голову себе на колени.

– Не напрягайся так, – сказал он с тревогой. – Что с тобой? Боишься? Ты в доме моего отца, тебе ничего не грозит. И я с тобой. Ни на шаг не отойду.

– Макс, мне плохо. Очень.

Он пощупал мне пульс на шее, провёл ладонью по моей руке от плеча до запястья. Тревожно присвистнул.

– Макс, что это со мной такое?..

Он не ответил, только приподнял меня, сграбастал в охапку и прижал мою голову к груди. Так я и провалилась в черноту, чувствуя, как внутри всё холодеет, и только губы Макса… Губы Макса касались моего лба и горели огнём.

Кроме этого огня, я больше ничего не чувствовала.

Назвать всё это словом «плохо» язык не поворачивался. Я помнила, что такое «плохо». Плохо – до степени «помру прямо здесь и сейчас» – мне было, когда я в девятнадцать лет подхватила ветрянку. Ветрянкой болеть полагается в детском саду, а уж взрослому никому не пожелаешь.

Сейчас всё было ещё отвратительнее. Меня словно швырнули в огонь. Я вся такая холодная и обессиленная, и всё, что вокруг, всё, что меня касается – жжёт, как раскалённый металл.