Двойная жизнь Алисы

Я знаю, почему мне отменили приглашение. Мама была у Катиной мамы. Спасибо папе, что я узнала об этом от него, а не из социальных сетей.

Папа сказал: «Твоя мама сказала, что хотела объяснить, что Кате необходимо извиниться за то, что… ну, ты сама понимаешь, за что… Хотела объяснить, что по нормам приличных людей этот поступок неприемлем, и все такое. Говорит, стояла там в полной беспомощности. Говорит, Катина мать не говорит на ее языке…»

А я лежала здесь в полной беспомощности и думала: никто не говорит на моем языке. Папа говорит, что мама хотела меня защитить, но я уверена: ее целью было не защитить меня, а оставить за собой последнее слово, взять реванш. Неужели даже папа не понимает: теперь я опозорена навсегда. Надо мной будут смеяться в лицо: я нажаловалась мамочке, чтобы она за меня разбиралась, как за ребенка в песочнице. Мне остается только покончить с собой, не дожидаясь апреля.

Зато теперь, когда я знаю, почему Катя отменила приглашение, мне не нужно думать, что я сама виновата, что со мной что-то не так. Покер — вот причина моего отчаяния. Меня без всякой вины лишили всего — все улетело, как дым, и мое место в социуме, и репутация, и единственная подруга, из-за какого-нибудь вальта пик или дамы треф.

Мама передала папе, что сказала Катина мама, а папа мне — как колечко в игре в колечко: «колечко, выйди на крылечко».

Вот что сказала Катина мама: «В „Ритце“ дали три двухместных номера рядом со скидкой, а для седьмой девочки нужно было брать номер без скидки, а он в этот день проиграл в покер, злился, вот и уперся рогом — не буду платить за лишний номер, и все. Катя кинула жребий, кто не поедет, и вышла ваша Раша. Ничего личного».

Я считала, что моя жизнь кончена, а они кинули жребий. Отец не будет платить за лишний номер, а Катя не будет переживать за лишнего человека. Им все равно, Кате и ее маме, что кто-то будет ночью плакать. Все равно, кто станет лишним, все равно, что этот лишний уже поставил приглашение у кровати и любуется на него, скосив глаза, и все время знает, что оно здесь, и просыпается счастливым, и… Кате все равно, кто этот лишний, она ведь ни с кем не дружит, у нее со всеми хорошие отношения.

Может быть, такое равнодушие к людям и есть свойство звезды?

Катина мама предложила поменяться. Сказала: «Если ваша Раша так расстроена, то время еще есть, давайте поменяем ее на кого-нибудь другого… вот хоть на Иру Карлову… Если надумаете, пусть Раша сообщит в ближайшие два дня».

…Для Кати и ее мамы все мы пешки: я, Ирка, кто-то другой… Для Катиного отца мы даже не пешки, а стоимость номера: деньги, все-таки деньги… всегда деньги. Неужели всегда деньги?.. Вот оно что: всегда деньги.

Было бы здорово поменять себя на Ирку! Сказать: «А давайте, давайте поменяем меня на Иру Карлову!» Это была бы крутая месть в стиле графа Монте-Кристо! Приду к Ирке, когда она в слезах лежит, отвернувшись к стенке (как я), и скажу: «Я — Эдмон Дантес! Теперь ты страдаешь, как страдала я… Это тебе за мои слезы, побудь-ка на моем месте!»

О, если бы я могла сказать: «Давайте поменяем меня на Иру Карлову»! Но я не могу.

Во мне, конечно, ворочается маленький червячок, нашептывает…

И папа сказал в точности то же самое, что нашептывает мне червячок: «Если поменять тебя на Ирку, твой позор мгновенно забудется… а если не поменять, то на тебе на всю жизнь останется пятно… никто не запомнит, что ты ни в чем не виновата, что они кинули жребий, все будут помнить только то, что тебе отменили приглашение… Тем более Ирка плохо поступила по отношению к тебе… ты должна думать о себе, о своей выгоде, должна бороться за себя, иначе никогда не преуспеешь в бизнесе… даже в Библии говорится: око за око, зуб за зуб».

Но папа — волк, у него магазины, а я овца. Но я не собираюсь преуспевать в бизнесе. Но в Библии также говорится всех простить и не сердиться на своих врагов.

В общем, я не могу… либо потому, что у меня есть нравственные принципы, либо потому, что я овца.

Я боюсь быть плохой: Бог меня накажет, сама себя сожру… Может быть, мы, овцы, остаемся благородными просто от страха? От страха быть плохими. Это не страх перед наказанием и не страх перед муками совести. Это страх, что душа твоя не попадет в рай, пусть и знаешь, что рая никакого нет.

Папа сидел у меня долго, так что мне даже захотелось, чтобы он ушел.

Как все мужчины, он стесняется говорить о чувствах, и, чтобы он поскорей ушел, я спросила, как маленькая: «Ты кого больше любишь, меня или Матвея? Я умнее, а он твой родной ребенок». Я думала, его как ветром сдует от такого вопроса, но он ответил:

— Девочка, запомни раз и навсегда… мне все равно, кто родной, кто нет. Я вообще детей не люблю.

Вот это да!