Двойная жизнь Алисы

Оказывается, ему не важно биологическое родство. Он полюбил меня, когда полюбил маму, потому что я ее ребенок, и Матвея любит, потому что он мамин ребенок… Я даже опешила: получается, я должна быть благодарна маме за то, что он у меня есть? Получается, он любит ее, несмотря на все ее истерики? Получается, когда я хотела, чтобы он завел любовницу, я сама себе рыла яму? Если он разлюбит маму, то вместо меня станет любить детей любовницы?

Папа все не уходил: хотел рассказать мне еще кое-что. Мама говорила с Иркой.

Мама позвонила Ирке. Упрекала ее в том, что она плохой друг. «Если ты не можешь отказаться от пустого развлечения, значит, ты не подруга» или что-то вроде того… Неужели ей не понятно, что не нужно было поучать Ирку? Если мама хотела окончательно разлучить нас, у нее это прекрасно получилось! Ну и хорошо, ну и пусть. Мне уже тупо все равно.

— Я бы дал в пятак этой Кате и Ирке. А она думает, что человеку можно объяснить и он станет лучше. Она и нам с тобой хочет объяснить, чтобы и мы с тобой стали лучше… Сама не понимает, что любит нас такими, какие мы есть… Ну, ты знаешь, у каждого свои недостатки… Может, посмотрим наше любимое кино?.. И еще вопросик: что тебе подарить на… день рождения и Новый год не скоро, ну… на завтрашний день? Что ты хочешь?

Есть в моем лежачем положении своя особая защищенность: если повернуть голову к стенке, там, в последнем убежище, никто не достанет, даже родители. Они же не лягут ко мне в кровать, не протиснутся между мной и стенкой, чтобы твердить мне, как они меня любят.

Вечером пришла мама, она была на премьере в Мариинке, принесла мне шоколадный торт с вишнями, мой любимый.

Пока я ела торт, она вещала, что я зависимая, что нужно быть независимой от чужой нелюбви и не ждать от людей и друзей слишком многого.

То есть я не должна была ждать от Ирки, чтобы она не предавала меня, не предавать — это слишком много? Этот здоровый пофигизм дает мне право не быть слишком многим для своих друзей. Я тоже могу при случае их предать. Так, да?

Мама сказала, можно не прощать Ирку, но можно и простить. Ведь я и сама несовершенна, все несовершенны, и даже она. Так и сказала: «Даже я несовершенна». Я молча ела торт.

И вдруг она стала кричать: «Нельзя быть белой вороной, ты идиотка, что не понимаешь!» — так что я начала плакать и не успела доесть торт.

Хорошо бы родиться не у нее. Хорошо бы родиться в нашей семье, но не у нее.

А, к примеру, у моей прабабки-аристократки… той, что в начале 30-х перелицовывала свою соболью шубу до пят соболем вниз, чтобы зимой стоять в соболе в очередях. Я представила себя в каком-нибудь 1931 году: зима-зима (зимой легко представить себя в прошлом веке в шубке, а летом не понятно, что на тебе надето), выхожу во двор дома, и старый дворник, служивший еще у моего деда, сметает снег с соседского «мерседеса»… то есть эмки. И говорит мне: «Здравия желаю, ваше сиятельство». Я оглядываюсь и прикладываю палец к губам «тсс!». Быть аристократкой, генеральской внучкой опасно: арестуют и расстреляют или вышлют из Ленинграда со всеми людьми «нашего круга» в кировском потоке[24]. Живи потом в Сибири или в Средней Азии, без Эрмитажа и филармонии! Но, конечно, и пролетарской девчонкой в беретке не хочется быть. Мне берет не идет, голова делается плоской.

Вообще я легко могу представить себя кем угодно — Наташей Ростовой, Джейн Эйр, Элизабет Беннет, но тут же становится так грустно, что только держись, как будто нарушается собственное равновесие счастья и несчастья. Иногда я представляю себя Алексеем Ягудиным. Представила и — вжик — оказалась на катке, на тренировке. Лед, лед, лед, и все.

Я уж этой зимой не успею покататься на коньках.

Письмо Алисы

Дорогая Рахиль,

и вот последние записки Художника. Почему записи оборвались? Арестовали мальчика или выслали… Очень грустно.

ЗАПИСКА 5

На Фонтанке у дома купца Толстого он шепчет мне: «Как спастись?.. Мне так больно, что хоть кричи… Места себе не нахожу, такая тоска, а спасение только Alice…»

Алиса Ивановна называет Кондратьева[25] «Кондра», «Кондрашка» и «мой верный раб». Кондратьев называет ее Alice и в разговоре со мной «моя любимая Alice» и «моя любимая фея».

Павел Михайлович шептал мне: «Не могу поверить, что кто-то станет ей нужнее и ближе, чем я, это дико, нелепо…»

Я изумленно на него посмотрел. Он остается помочь Цецилии Карловне мыть посуду, ходит на рынок за мясом для Хокусавны, моет в ванной собак (я делал все то же самое из нежной привязанности к Цецилии Карловне, а он из любви к Alice). Что он имеет в виду? Что кто-то станет больше помогать Цецилии Карловне, лучше мыть собак?

Бедный Кондратьев мучительно вздыхает: «Я считал, что останусь для нее навсегда тем, что был…» Но, по-моему, Алиса Ивановна не возражает, чтобы он и дальше мыл собак, всегда мыл собак… и натягивал холст на подрамники, и ходил на рынок…

И вдруг меня пронзает страшная догадка: он говорит как покинутый любовник. Неужели? Не может быть… Считается, что он безнадежно влюблен в Алису Ивановну, но вдруг было время, когда не безнадежно?