Двойное проникновение (double penetration). или Записки юного негодяя

– Небось шамана потревожил? – поинтересовался хозяин уазика, но я его заверил, что в пещеру не лазил, а непогоду пережидал в соседнем селе. И вдруг я ясно, отчетливо увидел всю его жизнь от начала до конца во всей ее бессмысленности, словно я апостол Петр у небесных врат, только я не решаю, куда ему – в рай или в ад. Хотя какой, к черту, для него ад – он и так жил в аду: словно недоеная корова, которую бросили на произвол судьбы; без хозяина рано или поздно, но сдохнет. Вся его трагедия жизни проистекала именно из этого: жить своим умом он не мог и не хотел, а хозяина с развала старого режима у него так и не появилось. Он пил, чтобы заглушить боль от обрезанной пуповины, которая когда-то намертво связывала его с землей, а теперь исчезла, и он, как перекати-поле, мог, но не хотел катиться отсюда на все четыре стороны. Свобода ему была не нужна: он был рабом по природе, продуктом тщательной селективной работы правительства над народом, – свобода его тяготила и мучила. И все, кто жили здесь, вокруг, такие же – точные клоны его архетипа: я это увидел, вот так вдруг, словно наступило озарение.

Мне стало отчаянно грустно от того, что я осознал: у меня нет будущего в этой стране. Она для меня никогда не станет своей, у меня нет связи с ней. И не потому, что я не люблю здешнюю погоду или депрессивные пейзажи, просто я чувствую себя чужим: ментально чужим, начиная от ненависти к простонародной культуре с вездесущей хохломой и самоварами и заканчивая интеллигентской мифологией о загадочной русской душе и об особенном национальном пути развития.

Я переночевал в сельской гостинице под шелест тараканов в углах номера, а утром на первой же попутке отправился обратно в Бийск, где прожил неделю в самом роскошном отеле города, записывая воспоминания о мире номер четыре и боясь выходить на улицу, чтобы не стошнило от внезапно проснувшейся любви к Родине.

Мое добровольное заключение прервал звонок Хомякова: маг велел срочно возвращаться в Москву. Операция «Преемник» почти закончилась, инаугурация через две недели, накануне Дня Победы, надо продолжать работу над Протеем. Путь обратно прошел немного веселей: я забавлялся игрой в покер на деньги и мухлевал, читая мысли соперников. Выиграл тысяч двадцать, на которые угостил проигравших дагестанским коньяком в вагоне-ресторане, чтобы они на меня не держали обиду.

Дома я был крайне удивлен поведением Ольки: у нее появился осознанный взгляд, она словно преобразилась и все время теперь проводила за ноутбуком. Как я понял из разговора, Олька установила контакт с Протеем, и он ее обучал. Во всяком случае, ей явно было интересно с ним общаться, а он в ней тоже что-то нашел. Но что заинтересовало Протея, я не понимал. Какая связь возможна между искусственным разумом и идиоткой?

Осененный предположением о неуловимой связи между идиотизмом и разумом, я горячо изложил Хомякову гипотезу, как мы можем обмануть Протея и заставить его на нас работать. Хомяков, после выборов изрядно усталый и раздраженный, не был настроен на долгие рассуждения. Наблюдая за тем, как змеи живьем заглатывали лягушек, он снисходительно поучал меня: хочешь, чтобы тебя уважали, – держи дистанцию с народом.

– Не надо разделять их ценности, – визгливым бабьим голоском витийствовал он. – Ведь что нужно этим овцам? Еда и твердая рука пастыря – вот тогда они счастливы. А что нужно нам? Власть и всеобщее поклонение. Единожды взяв в руки власть, нельзя, нельзя ее отпускать или передавать другому. Либерасты (Хомяков употреблял этот термин задолго до того, как он вошел в моду) пекутся о так называемых демократических ценностях, а зачем они нам, русским? У нас ценности свои, а те, кто их не разделяет, – наши враги.

Как ни странно, после того что я испытал – точнее, пережил – на Алтае, увидев во всей неприкаянности душу простого русского человека, мучающегося свободой, я был на все сто процентов согласен с Хомяковым. Но с одной поправкой: я не хотел входить в число тех, о ком он так пекся, – я желал оставаться в стороне, свободным наблюдателем. Хомяковский нарциссизм с любовью к себе и враждебностью к окружающему миру, к патологическому желанию его покорить при всем болезненном очаровании шизофрении был мне глубоко чужд: я слишком разумен, чтобы разделять взгляды этого безумца. В отличие от него, мной двигало простое любопытство узнать, куда приводят мечты. Выяснить, сумеет ли мечта, если дать ей волю, одолеть реальность. А я мечтал создать себе достойного собеседника, каковым должен был стать Протей, а с помощью него преобразовать весь мир, заставив мир вертеться вокруг меня.