Двойной без сахара

— Ты хочешь узнать Дублин или меня? Я не интересен даже самому себе. Я даже не способен стать знаменитым алкоголиком, как Волосатый Лимон, хотя умею пить и совсем не умею бриться, и давно бросил офисную работу…

— Чего замолчал?

— Жду, когда ты поделишься тортом.

Черт бы побрал вас, профессор! И я протянула ему кусочек тортика на ложке, стараясь держать руку в монументальной неподвижности.

— Лимоном его прозвали за желтый цвет лица. В конце жизни печень у бедняги не выдержала обильных возлияний. И все равно он сохранил радушный вид и развлекал случайных прохожих. Его знал каждый дублинец, но когда пропойца умер, никто не смог назвать его настоящего имени, так и похоронили с двумя буквами на могильном камне — «Эйч» и «Эл» вместо «Волосатого Лимона». И паб назвали в его честь, а в мою не назовут ничего, когда я сопьюсь окончательно, — и Шон отхлебнул кофе.

Чего мистер Мур добивается? Жалости? Он пожалел меня, и теперь я обязана ответить ему взаимностью? Взаимной жалостью! Я могла бы ответить ему восхищением — за игру на волынке, за песню, за… Да просто за то, что он поставил меня выше семьи, заткнул уши на вопли Моны и прыгнул в машину… Да, великолепный набор, чтобы екнуло сердце. Но не у меня. Минутная слабость может обернуться катастрофой, которой поделилась со мной Сильвия. Ей хотя бы было восемнадцать! А я на десять лет старше и уже знаю, как плохо может быть в постели с мужчиной, даже если ты благодарна ему за паспорт. А тут я даже не буду знать, за что благодарить… Нет, Шон, нет…

— Лучше пиши песни, — и тут я пожалела, что не в силах на английском обыграть русские «не пей, а пой», потому речь Шона прекрасна, а моя до безумия бедна, как и мысли. Мысль в голове осталась лишь одна — как уйти, не ранив Шона больше, чем я уже нечаянно ранила.

— Я не умею играть на гитаре. Роб тогда только приехал, ему и восемнадцати, кажется, не было, а какая у него уже была сильная гитара, испанская школа… Он научил меня паре аккордов, они и составили мелодию. Слова я специально писал на ирландском, чтобы Каре сложно было придраться к рифмам, а она в это время уже придиралась ко всему. За пару недель до ее дня рождения я проснулся с сознанием того, что в мою любовь больше не верят, она утонула в быте и вечной нехватке денег. Какой подарок я бы ни купил, Кара отругает меня за лишние траты, и я решил написать песню. Одолжил у Роба гитару на один день и разбудил Кару музыкой. Она швырнула в меня подушкой и сказала, что хотя бы в этот день, один раз в году, она хотела выспаться. Потом разревелась и крикнула, что терпеть не может гэльский. И заодно то, что у меня нет голоса, чтобы петь баллады… Через неделю она собрала вещи и ушла. И я отдал песню Робу, когда тот попросил написать что-то для него. Периодически он снова просит, но я больше ничего не пишу. Только переписываю чужие песни, чужие чувства и завидую чужому счастью. Наверное, проклятье фейри все же существует.

— Пойдем лучше к викингам! — вскочила я и уже стоя допила последнюю каплю кофе.

Шон тут же поднялся, точно ждал от меня приглашения и нес бред от безысходности, чтобы его ускорить. Я тоже спешила уйти с этих улиц. В Корке дневная чистота резко контрастировала с массовой обветшалостью зданий. В Дублине к ней добавилась грязь и торговые развалы со всякой китайской всячиной, сделавшие проход по узкому тротуару невозможным. Мы пошли по проезжей части, уступая иногда дорогу одинокой машине или пустому экипажу, и я пару раз чуть не вляпалась в оставленные лошадьми кучи — целые и размазанные по асфальту колесами.

Меня мутило от вони, слишком крепкого кофе и близости плеча Шона. Он держал меня за руку и тянул вперед, заставляя практиковаться в спортивной ходьбе, и мы довольно быстро выбрались в центральный район с офисами, спрятанными в старых зданиях. Улицы стали шире, хотя и остались пустынными, словно были предназначены для романтических прогулок. Наконец впереди показалась серая церковь — вернее две, соединенные аркой-переходом. В левом крыле располагался музей викингов. Мы долго стояли на светофоре. Наверное, и они в Дублине запрограммированы для влюбленных парочек, и с каждой минутой я чувствовала себя все более и более не в своей тарелке. Шон улыбался с такой теплотой, что хотелось скинуть кофту, и я боялась раскрыть рот.