Двойной удар по невинности

Я слегка вздрогнула от того, как патетично воскликнула фрау, делая акцент на имени миловидной девушки, приютившей нас после приключений на катамаране.

Клаус поморщился, вздохнул и, наконец, посмотрел на мать.

– Я думаю, Дитрих разберется без нас. Он большой мальчик. – Прежде, чем фрау Витгенштайн успела возразить, Клаус сложил руки на груди, заявив: – И нет, мое мнение не изменится ни при каких обстоятельствах.

– Но… Неужели тебе безразлична его судьба?!

– К сожалению, нет. Не безразлична. И именно поэтому я оставлю ему право выбора.

Тут, признаюсь, меня обуяла гордость за Клауса, словно он совершил нечто героическое, оторвавшись от груди матери и отстаивая их с братом право на личную жизнь.

– Что ж, вижу, тебе сейчас не до семьи, – с легким надломом в голосе заявила фрау Генриетта. – Буду благодарна, если проводишь меня. На это у тебя есть время?

– У меня всегда есть для тебя время, – спокойно заметил Клаус, – но это не значит, что я согласен рушить возможное счастье Дитриха. До свидания, мама, я рад был тебя увидеть.

Она что-то ответила, но настолько тихо, что мне слышно не было, после чего покинула квартиру, так и забыв попрощаться со мной. Впрочем, я тоже не поспешила исправить оплошность…

Клаус закрыл дверь за матерью, а я все так же сидела на диване гостиной. Рассеянно смотрела на мужчину, и его привычно ледяное выражение лица впервые казалось мне растерянным. Я вдруг отчетливо осознала, почему Клаус… такой Клаус. Это стало совершенно очевидно, после того как пообщалась с его матерью.

Любила ли эта женщина, вообще, своих детей? Что Клауса, что Дитриха?

Если и любила, то какой-то совершенно странной любовью. Потому что иначе я не могла понять, как так вышло, что братьев всю сознательную жизнь целенаправленно стравливали друг с другом, заставляя соревноваться во всем. Я отчетливо увидела детство близнецов со стороны, где их, как немецких овчарок, натаскивали на выполнение заданий, нормативов и поощряли за рекорды.

Стал лучше брата – держи угощение. Облажался и не дотянул – слабак.

По-видимому, их даже за детей никогда не считали, сразу старались вырастить взрослых и порядочных, образцово-показательных немцев, вписывающихся в строго определенные рамки и пропорции. Можно ли подобное назвать детством? Не знаю.

Вот только Дитриху удалось отвоевать себе толику свободы, хотя и его продавили, навязав профессию адвоката. Ведь мечтал же наглец когда-то быть танцором.

– Кем ты хотел стать в детстве? – неожиданно даже для себя самой спросила я.

Клаус от моего вопроса смутился. Сел напротив, уже привычно снял очки, потянулся за тряпочкой для протирки, а потом, словно передумав, водрузил их обратно на нос.

– Почему ты спрашиваешь?

– Стало интересно. Не мог же ты всю жизни мечтать быть ледышкой-сыщиком?

Он пожал плечами, призадумался о чем-то своем, а после все же ответил:

– Поваром. Мне всегда нравилось готовить.

Вот, собственно, и ответ на мой вопрос. Родители уничтожили мечты этих детей, вместо поощрений навязывая им только свое авторитарное мнение, а никакое другое Сайн-Витгенштайны старшие слушать не желали. Как опытные хирурги они сломали кости детским талантам, и заставили их срастись иначе. Так, как по аристократическому мнению будет правильно.

Моя же “непутевая” мать водила меня в секции шахмат, плавания, рисования. Она искала для дочери занятия по душе, пока не привела в танцы. Да, у нее не было денег, меня не часто баловали сладким. Мама не была образцом в плане выбора мужчин, их у нее всегда было много. Так уж случилось… Но прежде всего она была для меня “Матерью”. Именно с большой буквы.

Она и сама когда-то танцевала, знала, как это сложно, поэтому долго не хотела отправлять меня на профессиональные занятия, но смирилась, понимая, что моя душа лежит именно к этому.

– Прости меня, – неожиданно произнес Клаус, выдергивая меня из мыслей. – Я не ожидал, что сюда явится матушка.

– Ничего страшного, – я провела взглядом по его мощной фигуре, и в душе почему-то поднялась волна нежности.

Такого расслабленно, немного потерянного Клауса хотелось обнимать, прижиматься к его груди, урчать кошкой и ждать, когда он погладит мои волосы.

– И за то, что уехал не предупредив, тоже прости. Я рассчитывал вернутся раньше, чем ты проснешься.

Ах. Вторая вещь, которая трогает женское сердце больше, чем уверенный мужчина, знающий, чего хочет, это когда этот самый мужчина извиняется за свои ошибки и просчеты. В общем, поддавшись неведомому порыву я встала с дивана и пересела к своему “айсбергу”. Протянула к нему руки, обвила за шею, несколько долгих секунд смотрела в голубые глаза, а после махнула рукой на вновь проснувшийся здравый смысл, который твердил остановиться, и поцеловала. Сама поцеловала Клауса, вкладывая всю нежность, которую только могла сгенерировать в своей душе.

Пусть почувствует, как это вообще может быть, когда к тебе относятся не как к выгодному вложению инвестиций, а с любовью, что ли.