Двоюродная жизнь

Вот это соображение квартирка-то ничего так оставалось для Севы внутренним укором и, возможно, помешало по-настоящему полюбить свою – сначала неожиданную любовницу, потом «девушку», потом серьезную герлфрендку и, через три года размышлений и раскачиваний, – законную жену. Ему казалось, что он с самого начала был неискренен, вот прямо тогда, когда, оглядевшись в красивой спальне, стал валить ее на кровать, целовать и раздевать, шепча «милая, милая, милая». Он сам себя презирал за этот, как ему казалось, расчетливый секс. Потом, уже на втором витке размышлений, он сам себя презирал за самокопание, за психоложество и достоевщину, но поделать с собою ничего не мог. Дело осложнялось тем, что у нее была не только ничего так квартирка, но работа с очень хорошей зарплатой плюс серьезные бонусы и всякий прочий социальный ресурс. Нет, он, конечно, не был нищебродом и бездельником, но – небо и земля. И это тоже мешало.

Должно быть, и правда не любил.

Хотя она была вполне симпатичная. Может быть, даже красивая, если объективно подойти. Но объективно не получалось. Тем более что детей у них не было. Сначала он чуточку сомневался, потом она вдруг сильно не захотела – неважно. Важно, что не было ребенка. Не было третьей точки, которая обеспечила бы любовь в семье – раз уж две первые точки, то есть муж и жена – не сработали.

Ах, да что говорить…

В общем, Сева сидел в «Каваллиньо» и потягивал портвейн, куда по совету друга семьи, профессора Гинзбурга, положил несколько кубиков льда. Становилось легче. Даже не страшно было возвращаться домой.

Вот тут-то он увидел ее. Машу Ефимову, хотя ее имени он тогда еще не знал.

Молодая стройная дама в огромных дымчатых очках озиралась, очевидно, в поисках столика. Ее лицо в полумраке показалось необычайно красивым, гладким и – четким, вот именно это слово. Крупный, прямой с небольшой горбинкой нос, не слишком полные губы, выразительные скулы, безупречный подбородок. Черная стрижка каре закрывала уши. Дорогой шелковый фуляр вокруг шеи. Руки в тонких темных перчатках.

Свободных столиков не было. Везде, по нашей привычке, за четырехместным столом сидел один человек, вольготно разложив свой айфон и бейсболку, положив на один стул сумку, на другой – плащ, а на перекладину третьего вытянув ногу. Захват территории.

Сева, кстати, располагался точно так же.

Он привстал, снял куртку со стула напротив и жестом пригласил даму присесть.

– Спасибо! – ответила она и села. – Вы очень любезны.

У нее был еле слышный сиплый голос.

– «Порто Крус»? – галантно спросил Сева. – Вы позволите для вас?..

Подразумевалось «для вас заказать, вас угостить».

– С удовольствием, – едва просипела она. – «Ред Тони», если у них есть.

– «Ред Тони» есть? – крикнул Сева бармену.

Тот кивнул.

– Сколько?

– Полтораста. И воды без газа. И одну конфету трюфель.

Она тут же рассказала, отчего у нее такой голос: глупая молодость, страшная любовь, он ее бросил, она выпила уксусной эссенции, но горло сжалось и не пустило вовнутрь. Едва отхаркалась (она говорила, не выбирая красивых слов), пищевод и желудок уцелели, но голосовые связки, или складки, как их теперь называют, – сожгла.

Севе понравилось, как свободно она позволила себя угостить, как легко рассказала о своих проблемах с голосом, и еще добавила, что носит перчатки не снимая, потому что у нее сильнейшая экзема, страшно смотреть, страшно людям показать.

Сева вдруг почувствовал, что она ему очень нравится.

Взял ее руку в перчатке и поцеловал.

– Зачем? – просипела она. – Не надо. Я очень привязчивая. Вот привяжусь к вам, вы меня бросите, и я опять буду отраву глотать… Оставьте! – потому что он продолжал держать ее за руку.

Но он не отпускал. Шептал ей что-то глупое про странности судьбы.

Договорились встретиться послезавтра. Потом еще и еще раз. Просто так, в кафе.

Возвращаясь домой, он с тайной победительностью глядел на жену. У него впервые за эти восемь лет появилось какое-то подобие личной жизни. Даже секс с женой вдруг слегка освежился, смешно…

Стоя на бульваре под фонарем, он – на всякий случай оглядевшись – обнял Машу Ефимову, прижал к себе и поцеловал, и обмер от неожиданности и страха. У нее была жесткая и гладкая, как будто пластмассовая щека. Он, кажется, задрожал.

– Это протез, – шепотом сказала она. – Протез лица. Одна сучка плеснула в меня кислотой. Сожгла все. Щеки изрыты, губ почти нет, вместо носа клочок кожи на кости. Вот, – она повернулась боком, к свету, приподняла волосы, и Сева увидел липучки под ухом и ниже, за челюстью. – Американский. Дорогой. Долго выбирала, чтоб не похоже на актрису. Ну всё? Прощайте?

– Маша! – захлебнулся чувствами Сева и перешел на страстное «ты». – Миленькая. Родненькая. Я люблю тебя. Я хочу быть с тобой…

– Зачем?

Севу затрясло от желания посвятить свою жизнь этой женщине. Подарить ей счастье и любовь, заботу и ласку, негу и страсть; и еще целый воз чистейших, высочайших, благороднейших чувств вывалил он на нее, держа ее руки в перчатках и глядя на ее блестящие пластиковые щеки.