Двор на Поварской

– Хотела сначала меня сыном полка сделать, такое возможно было. Рассказывала много об этом, что будет рядом, что так спокойней и ей и мне, гимнастерку маленькую даже из своей юбки сшила, и мы фотографироваться пошли. Долго усаживались, и фотограф спросил: на фронт сынка повезете? Маленького такого? Не опасно там? Под обстрелом-то? И я помню, мать задумалась в тот момент, заморгала и ничего не ответила. А потом раз – и в детский дом. Наверное, все-таки испугалась того вопроса. Хочу так думать. И я про отца тогда стихи написал, вообще первые свои стихи. Прочитать?

– Конечно, – ответила Алла.

Роберт начал тихо, чуть стесняясь:

С винтовкой мой папа уходит в поход.
Желаю, любимый, побед!
И мама зелёную сумку берёт,
Уходит сестрой в лазарет.
Я тоже имею ловкость и силу,
Чтоб в бой на фашистов идти,
Но мне «Погоди! – говорит Ворошилов, —
Учись, закаляйся, расти!».

– Ну вот. Неуклюже звучит сейчас.

– Очень даже уклюже. Отца, наверное, очень любил, – сказала Алла.

– Очень. Он ведь еще на финскую добровольцем ушел. И вернулся перед самой «большой войной». И тоже сразу ушел воевать. А я его последний раз увидел, когда отцовский эшелон остановился в Омске. Увидел почти в полной темноте на грузовом перроне. Фигуру его темную. Мне было как-то непривычно его видеть, и я чего-то жалко лепетал и плакал. А потом, в 44-м, когда уже учился в Военно-музыкальной школе, мне пришло извещение – вызов в Госбанк СССР. Я не понимал, в чем дело. Однако пришел. Чуть помыкавшись, попал к нужному окошку. И там мне выдали 73 рубля с копейками. «От кого это?» – спросил я. «Деньги выдаются вам по завещанию вашего отца», – сказала тетя в окошке. Слово «завещание» я понял правильно. И опять заплакал.

– А моего комиссовали, не воевал он. Мама непутевым его называла. Умер недавно. Чахотка.

– А моего в сорок четвертом в Латвии убили. Вернее, смертельно ранили, и он скончался в госпитале от ран. Похоронка пришла, а где могила, неизвестно, – вздохнул Роберт. – Мама во время войны снова замуж вышла. Написала мне письмо, прямо поставила перед фактом. Просто-напросто сообщила, что теперь ты, сына, не Роберт Станиславович Воркевич, а Роберт Иванович Крещенский. Мне четырнадцать было. Все в голове перемешалось тогда, а рядом никого родного, чтоб объяснить, как такое возможно, откуда такие метаморфозы. Горевал очень.

Роберт закурил. Долго молчал, вспоминая те переживания, уже не ребенка, но еще не взрослого, пустоту и глубокое ощущение того, что его предали.

Они подошли к воротам круглого двора. Тарас сосредоточенно чистил у входа, разбивая лед маленькой тяжелой лопаткой. Минтай сидел у ворот на часах и внимательно следил за редко проезжающими машинами. Лед брызгал и разлетался во все стороны. Освободив небольшое пространство, дворник сгребал осколки большой лопатой и выгонял их на улицу, красиво присыпая ими сугробы. Колотого льда было много, он играл на солнце и радовал глаз. Как только наступили морозы, Тарас, как и каждую зиму, залил каток по кругу двора, несколько дней потом никого не пускал, выравнивал поверхность и даже вывешивал флажки, как при охоте на волков, чтоб никто неустоявшийся каток не испортил. Потом, как пришло время, потопал по льду, поскользил на одной ноге, погладил рукой и, что-то замычав, торжественно снял флажки, дав понять, что уже можно, катайтесь на здоровье, пора. Жители гордились, что у них есть персональный каток, хоть и махонький, но свой, даже специально приглашали гостей по выходным и чинно накручивали круги вокруг утопленных в снегу китаек и лип. Окружность катка обрамляла ярко-оранжевая тропинка из песка, Тарас ежедневно ее подравнивал и обновлял. Такие же аккуратные дорожки-лучики вели к каждому входу и делали двор похожим на солнышко. И вообще, под шаркающий звук Тарасовой лопаты просыпаться было всегда приятно. Сам он вставал в 6, начинал убирать снег на улице у проезжей части, откидывая снег загребущей снегоуборочной машине, потом тщательно посыпал очищенное песком, а к 7 уже заходил во двор, и все знали без будильника, что пора вставать, когда слышали Тарасову лопату – «пшшшш, пшшшш, пшшшш…».

Тарас улыбнулся во весь рот и кивнул Алле. Потом внимательно посмотрел на ее спутника. Он всегда отслеживал всех незнакомцев, особенно если те шли одни: кто, к кому – ведь с него спрос будет, если что. А Алла росла у Тараса на глазах, он любил Киреевских, уважал Полину и Лиду, за долгие годы они уже сроднились, зная друг о друге больше, чем иной раз члены одной семьи, и ему было небезразлично, кого Аллуся ведет в дом. Минтай внимательно посмотрел на пришедших, завилял Алле хвостом, ткнулся морозным носом в коленку и с подозрением обнюхал Роберта. Потом махнул на все лапой и сел, начав яростно чесать за ухом.

– Пришли, я вон там живу! – сказала Алла Робе и показала в глубь двора. – Зайдем? Чаем угощу.