Двор на Поварской

 У тебя ль глазищи сини,
 Шитый пояс и серьга,
 Для тебя ль, лесной княгини,
 Даже жизнь не дорога?
 У тебя ли под окошком
 Морок синь и розов снег,
 У тебя ли по дорожкам
 Горевым искать ночлег?
 Но ветра не постояльцы,
 Ночь глядит в окно к тебе,
 И в четыре свищет пальца
 Лысый чёрт в печной трубе.
 И не здесь ли, без обмана,
 При огне, в тиши, в глуши,
 Спиртоносы-гулеваны
 Делят ночью барыши?
 Меньше, чем на нитке бусин,
 По любви пролито слёз.
 Пей из чашки мёд Марусин,
 Коль башку от пуль унёс.
 Берегись её, совёнок,
 У неё волчата есть!
 У неё в малине губы,
 А глаза темны, темны,
 Тяжелы собачьи шубы,
 Вместо серег две луны.

– Павел Васильев! – почти выкрикнул Генка и продолжил с лету:

 Не к тебе ль, моя награда,
 Горюны, ни дать ни взять,
 Парни из погранотряда
 Заезжают ночевать?
 То ли правда, то ль прибаска —
 Приезжают, напролет
 Целу ночь по дому пляска
 На кривых ногах идет.
 Как тебя такой прославишь?
 Виноваты мы кругом:
 Одного себе оставишь
 И забудешь о другом.
 До пяты распустишь косы
 И вперишь глаза во тьму,
 И далекие покосы
 Вдруг припомнятся ему.
 И когда к губам губами
 Ты прильнёшь, смеясь, губя,
 Он любыми именами
 Назовёт в ответ тебя.

Потом, выдохшись, бросились друг к другу:

– Старик, это гениально! – закричал Пупкин. – Удивил ты меня, сильно удивил!

– Генка, мощный ты мужик! Порадовал отца, – сказал Робка, который был на год старше. – Ну скажи, есть же в Корнилове волшебство!

– А какая славная есенинщина! А я за молодыми поэтами слежу! Не слышал про Евгения Ветошенко?

– Да нет, не попадался еще. А что пишет? – поинтересовался Роберт.

– Да так, пописывает пока. Но интересный парень, перспективный. Молодой, наших лет.

С тех пор, проверив друг друга на «вшивость», они постоянно играли часами в эту студенческую игру, как будто сдавали друг другу экзамен, чтобы выяснить, кто все-таки первый, совершенствуя память и радуя однокурсниц. Оба очень выделялись среди всех. Часто Алле приходилось слышать рядом вздохи подруг: «Ох, кажется, я влюбилась в Крещенского…» Он ей тоже, конечно, нравился, что и говорить, – спортсмен, красавец, очень скромный, хоть и бедновато одетый и слишком уж неразговорчивый. Но ходили слухи, что женат, и поди знай, как там на самом деле, не спрашивать же.

Перекур

А сам Робка давно присматривался к Алле. Мимо нее редко кто мог пройти. Яркая, остроумная, красивая, добрая, всегда на виду. За ней обычно было последнее слово, но она никогда никого не обижала и плохого ни о ком не говорила. Они с Робертом долго переглядывались, она краснела и отворачивалась, а рядом какая-нибудь подруга снова страстно шептала ей на ухо: «Господи, я, кажется, по уши влюбилась в Робку, смотри, как он на меня смотрит…»

Его везде выдвигали, приглашали, просили возглавить что-то комсомольское, раньше без этого вообще нельзя было. Он отказывался как мог, чтобы больше времени на творчество оставалось, но его все-таки назначили в бюро комсомола на какой-то там ответственный пост. Однажды пришел на заседание бюро, а там последним пунктом всегда кого-то песочили: то за плохую учебу, то за пьянку, то за гулянку – и увидел в повестке дня, что последним пунктом идет «поставить на вид студентке Киреевской А. Б. за курение в общественных местах». Роберт аж побледнел, увидев ее имя. А когда она вошла, в простом светлом платье и со смешной тюбетейкой на темных волнистых волосах, он весь непонятно отчего сжался. Сидел и молча на нее смотрел, хотя давно должен был начать строгий комсомольский разговор. Остальные товарищи в президиуме с удивлением взглянули на председателя, но тот сделал вид, что вдруг стал безумно занят, опустил глаза и начал писать что-то важное и неотложное.

– Товарищ Киреевская, – строго начал Ленька Сыч, видя, что Робка окаменел. – Вы ж понимаете, что курить нехорошо. Вы портите себе здоровье, ведь вы – будущая мать, которая должна рожать здоровых советских детей!