Двор на Поварской

А упрямая Сусанна Николаевна все писала и писала, натура у нее была такая писучая. Любила она своими мыслями поделиться с начальством.

Ну, в общем, сел Толстой. Прямо в самом центре двора. Нельзя было сказать, что он всем сразу понравился. Привыкали долго. Дети, так те боялись. Дядька был весь черный, нахмуренный и вечно смотрел в свою громадную книжку. Маленьких пугали именно Толстым, если они не хотели спать, а не Юркой-милиционером: «Вот придет Лев Николаич…» – и те сразу в ужасе закрывали глаза и замирали, чтоб только не видеть, как огромный бронзовый Лев Николаич, гремя и поскрипывая, отрывает неподъемный зад от кресла, встает, кряхтя, аккуратно кладет свою пудовую книгу на освободившееся место, неловко и с жутким скрежетом спускается вниз, растаптывая бархатцы, и идет, как Командор, позвякивая внутренностями, проверять по подвалам, заснули ли ребятишки. Его сразу полюбили только голуби. Они сидели у него на макушке и гадили, смешно поворачивая при этом голову, вроде как удивляясь, что это такое произошло.

Но когда чего-то пребывает, другое убывает. Как только Толстой сел посреди двора и закончились работы вокруг, умер Тарас. В самый разгар лета и в самый разгар дня, в самое воскресенье, когда можно было вообще и не выходить на улицу. Из-за жары все попрятались по своим подземельям, двигались лениво и замедленно, устраивая сквозняки и обмахиваясь газетами, а Тарас вот вышел. Прохромал, опираясь на свою бывалую метлу туда-сюда, пару окурков подобрал, покачав головой, и подошел к памятнику. Минтай нехотя ходил за хозяином, и наконец плюхнулся в тень, высунув язык.

Раньше около Толстого стояла скамейка и росли бархатцы

Поля рассказывала потом:

– Тарас встал прям у подножия, задрал голову вверх и стал пристально смотреть Толстому в лицо, словно изъян какой увидел. А я как раз белье вынесла повесить, смотрю: странно он стоит, не двигаясь. Заворожил меня. Чего, думаю, стоять так, задрав голову, – отойди подальше и любуйся. А он вдруг раз и упал назад плашмя, не осел, а именно упал назад, словно деревянный, как откинулся. Вместе с метлой. Минтай аж подскочил от неожиданности. Подбежал и стал обнюхивать его лицо. Потом хвост поджал, почуял. Я бросила таз с бельем, подбежала, а у него широко открытые глаза и улыбка, у мертвого-то. Не дышал уже, мгновенно. Только вот стоял, и уже нет его…

Потом из подвала вылетела Олимпия, кто-то позвал. Побежала чуть на согнутых ногах и раскинув руки, словно пыталась задержать уходящего Тараса. Упала рядом с ним в пыль и заплакала сухими слезами.

– Любимый ушел… Любимый… Как теперь? Как?

Хоронили Тараса всем двором. Ароша устроил недальнее вполне приличное кладбище. Сам договорился с кладбищенским директором, который торжественно вышел встречать нового жителя своего подземного царства. Директор был в сером, сильно помятом двубортном костюме, оплывший, спокойный и никуда не торопящийся. У него были очень живые и подвижные глазки, которые жили, казалось, немного отдельно от хозяина, как у креветки. Было в этих глазках что-то пугающее и необычное, казалось, что, даже когда этот товарищ поворачивался к тебе спиной, один глаз обязательно следил за тобой, чуть выглядывая из-за виска…

Пока Тараса выгружали, Ароша зашел в директорскую будку, обклеенную изнутри обоями в мелкий, но вполне жизнерадостный горошек. Обстановка в каморке была аскетичной: прилавок с гроссбухом, стол из дореволюционного прошлого, местами резной, местами потертый, два разных непородистых стула и сиротливая железная раскладушка без матраса.

– Ну-с, кто у нас будет главный по могилке? – перешел директор сразу к делу. – Родственники есть, так? Призовите их, Арон Яковлевич.

Ароша привел в каморку высохшую Олимпию, вложил в ее холодную руку чернильный карандаш и показал, где в гроссбухе надо расписаться. Олимпия все сделала. Потом еще какие-то копии, документы и справки, и вот уже дворовые жители двинулись по кладбищенской тропинке за Тарасом, которого мужчины несли на руках мимо подземных жителей, мимо бывших людей, судеб, болезней, любовей и страстей. Над спокойно и непривычно лежащим Тарасом по-летнему орали птицы, а под ним… Под ним все было обычно – жизнь, ничего особенного. Только прошел дождь, пахло свежей землей, липовым цветом, чем-то лесным, прелым и горьковатым. Директор шел рядом с Арошей и Олимпией, возглавляя процессию.