Двор на Поварской

Всю жизнь в нашем дворе проживали иностранцы. С ними вежливо здоровались, кланялись, улыбались, но не общались, в гости не ходили, соль не просили, да и побаивались, откровенно говоря. Но все-таки соседи, какие ни есть, пусть даже из враждебных капиталистических стран. Жили в основном какие-то скандинавские шведы и еще берлинские немцы, про остальных никто ничего не знал. Раньше ведь посольства были маленькие, а иностранных специалистов и торговых представителей приезжало много. В посольства все не помещались, их и расселяли по центру. Вот несколько иностранных семей и пришлось на наш двор. Оккупировали они квартирки слева и справа от входа, где раньше, до революции, располагались конюшни, а после 1917 года их переделали в людское жилье. Подвалов в этих крыльях, естественно, не было, все они окнами выходили на Поварскую (иностранцев же в подвал не сунешь). Люди были величавые, вежливые, совсем незаметные и какие-то безжизненные, что ли. Ни песен, ни брани, ни пьяных криков, ни даже запаха пригоревшего лука из форточки, ни-че-го. Такое ощущение, что они, иностранцы эти, войдя в свою квартиру и закрыв дверь на ключ, ложились, не раздеваясь, и сразу засыпали, тоже беззвучно и бесхрапно. А утром уходили куда-то жить, шуметь, смеяться, гулять, петь и храпеть. В общем, во дворе их почти не видели. Знали, что они, в принципе, есть, шведы эти, но жизнь ведут незаметную. Как редкие прозрачные диковинные рыбки, которые обитают в Марианской впадине, но на поверхность никогда не всплывают. Даже белье они не сушили во дворе! То ли переживали, что его сразу украдут, то ли просто не было у них это принято – выставлять свое шелковое кружавчатое белье напоказ. Единственное, в чем проявлялась их иностранная жизнь в нашем дворе, так это в гуляниях с новорожденными. А если были новорожденные, значит, до этого была и любовь – догадывались во дворе. И вот так вдруг посреди двора появлялась бонна – а у иностранцев няньки назывались обязательно боннами – с шикарной коляской и молчащим свертком. Как эти свертки оказывались в нашем дворе – одному богу было известно: или их приносили, человечков этих, посреди ночи, чтоб без свидетелей, или в посылке из самой Швеции присылали, или еще каким волшебным образом, но никто и никогда не засек сам момент появления нового иностранного гражданина в нашем дворе. Словно новорожденный этот был важным стратегическим объектом, и процесс его появления необходимо было скрыть от враждебных соседей. И вдруг – хопа! – и неизвестная тетка сидит под китайками с модной клетчатой коляской и молчащим ребенком. «Кто вы?» – спрашивала Поля. «Я не обязана отвечать», – говорила кагэбэшная нянька и садилась к Поле задом.

Хотя одна иностранная гражданка была все же более общительна, чем остальные представители забугорья. Во-первых, она активно всем улыбалась, сама частенько гуляла со своей малой дочкой, не допуская няньку-бонну, и самое главное, продавала за копейки вещички, из которых вырастал ее ребенок. Поначалу, правда, отдавала их даром, но наши дворовые от империалистических подачек отказались напрочь и настояли на оплате, символической, но оплате. Поэтому дети в нашем дворе оборванными никогда не ходили, а одними из первых во всей Москве, например, влезли в удобные, хоть и уже штопанные колготки, скинув жуткие пояса с резинками и коричневыми чулками.

Из-за обилия иностранцев – а 2–3 капиталистические семьи на наш русопятый двор (хотя кого только у нас не было, если уж по паспорту смотреть) – это было не обилие, а просто засилье иностранцев – в самой дальней дали двора была маленькая каморка с записывающей аппаратурой, оплот КГБ местного значения. Именно в эту каморку и ходил много лет назад Ароша, когда маленькая еще Алла с Зизишей залезли на крышу ЦДЛ и были рассекречены немецкой разведкой. В каморке все давным-давно сменились, и теперь сидел очередной дежурный чекист и записывал то, что звучало в иностранных квартирах: капала ли вода из крана, сливался ли бачок унитаза, произносил ли кто-то веское слово. Дежурных все знали в лицо, но никто их не замечал. Они были в серых костюмах и сами серые от постоянного сидения в комнатах без окон, как чахлая поросль, лишенная света. На приветствие они никогда не отвечали, и даже не потому, что не замечали собеседника, – просто делали вид, что нет их самих.

Не то что наш двор был таким особенным, с иностранными жителями – нет: улица Поварская вся сплошь была заселена капиталистами с небольшими вкраплениями москвичей. А как же: солидные особняки один краше другого, звонкие имена архитекторов – Жилярди, Казаков, Кекушев, Эрихсон. Особняки были штучные, изысканные красавцы на века, и их с гордостью отдали иностранным государствам под посольства: нате, завидуйте, как мы строим, пользуйтесь! Поэтому иностранцы на Поварской не были в диковину.