Двор на Поварской

Отец из того совсем младенческого моего времени был как ощущение, а не как отец. Какая-то яростная нежность, запах сигарет, хруст гальки под его ногами, тогда еще непонятный мне шепот «Катюха моя…», его огромные бережные руки, полет куда-то под облака и приземление в его ладони. И вроде он постоянно был рядом, но нет, глазами не помню, только ощущениями. Но они и есть, наверное, та глубинная основа, на которую спокойно могло потом наслаиваться всё другое, любое, детские беды планетарного масштаба и мелкие предательства дворовых детей, горькие обиды и первые любови. Отец с мамой – вот они, обволакивают, защищают, курят, и ничего не страшно.

И еще помню ту мою детскую щенячью радость, когда при мне папа подходил к маме, утыкался носом ей в шею и что-то неслышное шептал. Но видимо, что-то очень важное: мама внимательно, с чуть потусторонним монализовским взглядом слушала и улыбалась так, словно только что произнесены были самые главные слова в ее жизни и больше никогда она такого не услышит. Но нет, слышала каждый раз, как только папа снова и снова останавливался около нее, ежесекундно, ежечасно, ежедневно. Что говорил ей? Мне интересно сейчас, тогда я не задумывалась, мне просто нравилось на них смотреть, таких больших, красивых, с высоты моего тогдашнего совсем махонького роста. Они были для меня чем-то единым, все время вместе, так удивительно нашедшие друг друга в этом огромном и странном мире, так божественно совпавшие. Я совершенно не удивлялась этой нежности, мне казалось, что так и надо, – иначе зачем тогда жить? Собственно, я особо и не думала об этом. Мне нравилось это ощущение – любви. А их легкие прикосновения, взгляды, в которых можно было запросто утонуть, обычные слова, сказанные чуть хриплым тихим голосом, жесты, протянутая папина ладонь, изящная мамина рука, поправляющая прическу, – обволакивали меня совершенно тогда непонятным, но вполне осязаемым воздухом счастья, в котором я и была зачата. Отец клал маме руку на плечо, она прижималась к ней ухом, поводя головой так, словно хотела впечататься, ласково и страстно одновременно. Что шептал он? Ластынька моя… Аленушка… Девонька… Он любил это слово – девонька. Я, как подросла, тоже стала девонькой. И сестра потом тоже. Он звал маму Аленушкой, а она его иногда Иванушкой, как в той самой сказке: сестрица Аленушка и братец Иванушка, когда друг за друга горой, когда друг без друга не дышать. А он писал ей смешные записки. Я тогда еще не умела читать. Мне и не надо было уметь – все и так было понятно. Иногда вместо слов рожица.

Мы с мамой обе чему-то рады, а у меня бант и модная шапка!

Иногда стихи. Вот, например, такие:

           Жили на свете
           умные дети
           Сестрица Аленушка
           и братец Робынька.
           У Аленушки
           был в головушке ветер,
           А у Робыньки —
           большая утробынька.
           Пачка «Дуката»
           была, как приз,
           И каждый из них
           на «Дукат» молился.
           Аленушка очень часто капризничала,
           а Робынька злился.
           Ссорились эти дети частенько, —
           (Зачем?
           Почему?
           Поди расспроси.)
           Любили считать последние деньги,
           Возвращаясь домой в такси.
           Любили
           торт покупать воздушный,
           В меру спиртные напитки пили.
           И только
           до ужаса единодушно
           Лекций
           они не любили.
           Поэтому не уставали вздыхать,
           Мечтая,
                что было б недурно,
                Если б в неделю
                шесть дней
                отдыхать,
                А один —
                развлекаться культурно.
                Если б сдавались зачеты сами,
                Просто,
                мило
                и весело
                Если б мы,
                придя на экзамен,
                Сами
                спрашивали профессора,
                А он бы
                не поднимал головы,
                Прерывая
                поток
                фраз,
                А мы б говорили:
                «Что ж это вы?
                Придите
                в другой раз».
                И он уходил бы.
                Дрожала рука.
                Менялась походка степенная.
                А мы б говорили:
                «Жаль старика.
                Ладно.
                Пущай получает стипендию».
                Если б была нам
                   такая честь,
                   Каждый
                   тогда бы
                   им показал…
                   Кончаю.
                   Страшно перечесть.
                   Алену-шка-а-а,
                   здорово я написал?
                   Аленушку очень слушаю,
                   Сижу над чистым листом,
                   Глазки не смотрют.
                   Лучше я
                   Про любовь напишу потом.