Двор на Поварской

Любили меня все во дворе очень, как любили и каждого народившегося ребенка. Соседи были в курсе всего: есть ли опрелости на попе, спит ли дитё ночью, когда вылез первый зубик, почему приходил врач, как прошел первый прикорм человечьей пищей. Утром, покормив и наигравшись со мной вдоволь, родители передавали кружевной сверток Лидке, та зацеловывала меня до невозможности, и мне это, видимо, очень нравилось, и потом отдавала вверх по иерархической лестнице, Поле. Сознательная Поля перепеленывала меня потуже и выносила из подземелья на свет божий, укладывала в коляску и закрывала марлей, чтоб не залетели злые мухи.

Однажды, когда я была в хорошем расположении духа, а к родителям пришел один из тогдашних советских классиков с новым своим увлечением – фотоаппаратом, родители решили сделать из меня, четырехмесячной или и того меньше, колоду карт. Поля держала меня на руках, а классик снимал мои рожицы. То ли я пела, то ли искала губами сиську, но рожицы получились на снимках отличные, талантливые, разные, и на каждой фотографии размером с игральную карту, папа с мамой нарисовали масть и значение и потом игрались мной в прямом и переносном смысле слова. А классик был доволен: его первые фотоопыты явно удались!

С Лидкой, 1958 г.

Но возились со мной в юном детстве не родители, а в основном Поля и Масисе, мама принца Мудилы. Масисе – это я ее так выговаривала, а на самом деле она красиво называлась Мария Магдалина Франческа Алексеевна Закряжская, хотя произнести мне это тогда было невозможно.

Масисе была старинного польского обрусевшего рода и даже в старости сохранила породистую осанку, кротость и благородство, в совершенстве говорила на польском, французском, немецком и итальянском и чуть хуже на английском. Языки учила не только, чтобы говорить, главное было для нее – читать любимых писателей в оригинале: Бомарше, Элюара, Верлена на французском, Боккаччо, Данте и Петрарку – на итальянском, а на немецком зачитывалась «Страданиями юного Вертера» и остальным Гёте, но из всей мировой литературы, которую знала отлично, смешно предпочитала братьев Гримм. Чем могли мрачные таинственные немцы так загипнотизировать возвышенную русскую душу молодой Марии Алексеевны (Марией Магдалиной ее не звал никто и никогда), понять было невозможно. Но именно с братьев Гримм стала она изучать немецкую литературу и превратилась в одного из ведущих по ней специалистов еще до великого переворота. Потом, как девочка, полюбила какого-то среднего поэта, красивого, слабого и безвольного человека, который всю жизнь стращал ее самоубийством – что застрелится, если Маша тотчас не отдастся ему, что утопится, если она не выйдет за него, что повесится, если не родит ему ребенка. Он очень хотел продолжения себя. Редко, когда мужчина так мечтал о детях. Маша родила ему Анатолия, такого же красивого, как отец, и такого же безвольного. Как только муж получил то, к чему так долго стремился, написал стихи:

         Туман белесый над городом встал
         Облаком мрачным и нетающим.
         Я пойду сегодня на Южный вокзал,
         Буду завидовать уезжающим.

Завидовал отъезжающим он недолго, взял и уехал, ничего после себя, кроме сына, не оставив. Видимо, разочаровался. Просто разочаровался, и все.

Мария Алексеевна, узнав, что муж исчез с вещами, поймала себя на мысли, что эта новость слегка ее даже обрадовала. Изначально, видимо, взятая шантажом, а не любовью, она легко освободилась от воспоминаний, забрав с радостью из прошлого только прехорошенького ангелоподобного Толика.