Двор на Поварской

А потом влюбилась, безоговорочно и по-настоящему. В спину дирижера Большого театра. Однажды ей достали билет на «Золотого петушка» Римского-Корсакова. В первый ряд, как ведущему специалисту (да, раньше на работе делали такие подарки). Оперу Мария не любила, но про художника Ивана Билибина, который оформлял сцену, наслышана была, вот с удовольствием и пошла посмотреть. Села, занавес еще не открылся, но вот музыканты торжественно встали, в яму вошел дирижер и встал спиной прямо перед Машей. Высокий, широкоплечий, с длинными, почти до плеч, кудрявыми волосами. Взмахнул руками – и Маша всю оперу просмотрела только на его спину, ловя каждое движение и чувствуя нежный ветер от его мощных взмахов. Он тряс гривой, как норовистый конь, под тканью его фрака играли мускулы, нервные пальцы хватали воздух, резкие и быстрые движения вдруг замедлялись, переходя в плавные, и Маша уплывала куда-то по течению своих чувств. Она стала часто приходить и смотреть на эту спину, в ней было что-то завораживающее, очень чувственное и интимное. Садилась всегда на одно и то же место, прямо за ним. А когда он в поклоне поворачивался к залу лицом, она отводила взгляд, ей было страшно в нем разочароваться. Но стоило ему снова повернуться к ней спиной и взмахнуть своей волшебной палочкой, как Маша, впиваясь взглядом в его затылок, начинала улыбаться чему-то своему, абсолютно тайному, и сокровенному, и, видимо, не очень приличному. Ходила она в первый ряд Большого театра много лет подряд, спина становилась дряблее, мышцы уже давно обабились и потеряли форму, волосы пожухли и поседели, взмахи были уже не так мощны, и закончилось все сравнительно просто и грустно: однажды спину дирижера заменили на другую прямо за пять минут до начала спектакля – у того случился апоплексический удар (инсульт, как это принято называть). И то не очень серьезный – микро, но для дирижера это означало расставание с профессией. И всё, для Маши закончились походы в ставший родным Большой, разговоры с милыми гардеробщицами и обмен новостями с интеллектуальными билетершами. Раз и навсегда. Эта страница безответной любви была перевернута.

А ее следующей любовью через много лет стала я.

Она очень любила меня и всегда с удовольствием бралась укладывать спать. Сначала делала из меня кокон, плотно, по-старинному, скрутив в большую сигару, так что я не могла ни вздохнуть, ни пошевелить руками, примотанными к корпусу. Вот помню это ощущение несвободы, спеленутости и абсолютной безысходности. Масисе взваливала кокон со мной на плечо и начинала выхаживать по нашему длинному коридору от входной двери до ванны, минуя по дороге комнаты соседей и кухню справа вдалеке, откуда вечно пахло едой и керосином. Свет всегда экономили, наши походы проходили в темноте под тихие военные и колыбельные песни, которые Масисе читала речитативом, но обязательно с таинственным придыханием, чтобы внести в них флер волшебства и сказочности, которые были так необходимы ребенку для засыпания. Иногда по-немецки:

             La Le Lu
             Nur der Mann im Mond schaut zu,
             wenn die kleinen Babys schlafen,
             d’rum schlaf’ auch du.

             La Le Lu

             Vor dem Bettchen steh’n zwei Schuh’,
             und die sind genauso müde…

Иногда по-французски или по-русски. Репертуар у нее был на зависть широкий. А потом звучал последний покряхтывающий куплет ее очередной песни, например: «а любоооовь Катюша сбережет!» И обязательно с последующим объяснением типа «а как же иначе, сбережет, обязательно сбережет, у нас в семье все такие, бережливые!» – нашептывала мне она. Потом, когда совершенно обессилев, Масисе присаживалась на специально выставленный у входа стул, я моментально вскрикивала недетским командным голосом: «Встаать!», словно достаточно уже к своим полутора годам наобщалась с младшим офицерским составом. Масисе моему такому первому слову, непонятно где усвоенному, очень гордилась и всем хвасталась, и скоро весь двор попеременно попереприсутствовал на показательном засыпании. Соседи тихо прокрадывались в коридор по отмашке Масисе, и она начинала свой ночной военный поход с песнями от входа до сортира и вот, наконец, демонстративно присаживалась на стул. Все зрители с улыбкой наготове ждали пронзительное «Встааать!», дожидались, наконец, кивали друг другу, часто беззвучно хлопали и всячески подбадривали Масисе, которая сияла от счастья. Цирковой номер этот с разными песнями держался в подвальной программе довольно долго, пока я не выросла настолько, что пеленать и таскать меня по коридору старушке было, во‐первых, уже очень тяжело, а во‐вторых, я начала вступать в переговоры со зрителями, очень сильно обогатив к тому времени свой словарный запас.

Знакомьтесь, Масисе!

Братец Иванушка и сестрица Аленушка