Двор на Поварской

Вернулся Роберт только в середине следующего дня, ошарашенный и сам убитый тем, что узнал. Цыганская натура Стэлы не выдержала позора. Все было просто и до ужаса пошло. Соколовский работал секретарем секции поэзии в Союзе писателей под началом у известнейшего поэта Ярослава Смелого («Господи, как я любил его “Хорошую девочку Лиду”», – вздохнул Роберт). Сначала они жили где-то далеко от центра, а недавно молодой семье выделили квартиру в писательском доме на Ломоносовском проспекте, где Смелый обосновался уже давно со своей семьей. Ну вот, Смелому приглянулась цыганская соседка с акцентом, и он спокойно и продуманно совратил ее, когда Соколовский был в командировке. Командировки эти назначал сам Смелый, рассылая молодых поэтов читать стихи по городам и весям, вот Володьку и скинул в Братск, наподольше и наподальше. Тогда все и произошло – уверения в любви со слезой в голосе, вранье, что такого он никогда не испытывал, что жена надоела и что он собирается разводиться. «Стэлина сестра мне рассказала, – Роберт снова закурил. – С тех пор и начался роман, о котором знали все, кроме нас с тобой, да Володьки самого». Смелого все устраивало, удобно, жена молчит, к любовнице на пару этажей спуститься со своего восьмого, даже на такси не надо из семейного бюджета урывать. Первой не сдержалась Стэла. Мужу сказать не смогла, а как приехала от нас, пошла к Смелым. Смелой была, выпившей. Все были дома, поздно ведь уже. Ярослав сначала не хотел ее пускать, стал оскорблять при своей жене, обзывал всячески, пытался захлопнуть дверь, Стэла вспыхнула, закусила губу, прорвалась в комнату, как вихрь, выбежала на открытый балкон и всё решила одним шагом.

«Если я заболею, к врачам обращаться не стану. Обращусь я к друзьям, не сочтите, что это в бреду, постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом…» Господи, вот и постелил ей… Какой ужас… А дети теперь как? А Володька? – Алла глотала слезы.

Когда все улеглось, когда проводили и отплакали, Володька, весь в черном и совсем не пьянеющий, сидел у них в подвале, не желая выходить на солнце и смотреть на людей. Он, вечно неразговорчивый, говорил:

– Наблюдаю, ребят, за собой со стороны, как ученый за испытуемым. Что с человеком происходит, когда огромным половником вычерпывается часть сердца, а ты все еще живешь по тому, старому образцу, когда любовь выплескивалась через край. Давно Стэлу не видел… Соскучился. Вспоминаю, что нет ее, охолаживаюсь…

Володька сидел, опустив голову и глядя в пол, тихо и очень внятно, несмотря на количество выпитого, говорил. Глазами он что-то всё искал на полу, а руки расслабленно лежали на коленях.

– За эти несколько дней время высвободилось катастрофически. Я в него проваливаюсь. И все отмечаю, все фиксирую. Вся теперешняя жизнь разделена на «до» и «после». И кажется, что в этой жизни я совсем уже другой – отлюбленный, брошенный, преданный, хотя, нет, не понимаю почему, но любовь во мне стала даже больше – светлая, огромная, заполняющая, ее уже никаким половником не вычерпать. Хотя понимаю, отчетливо понимаю, что предан. Предан всеми. Но все же остался, живу, живу в этой густонаселенной пустыне…

Володька пил одну рюмку за другой, но водка его совершенно не брала. Историю эту быстро потом замолчали, запрятали и постарались стереть из памяти, начисто забыть и так искусно, что даже сам Смелый уже до конца не был уверен, участвовал ли он сам в этой грязненькой истории. В общем, в итоге оказался вроде как совершенно ни при чем. У него ведь жена, семья. Какая любовница? У советского поэта не может быть никаких любовниц!

А Володька тогда едва не спился вконец. Но выкарабкался, вдруг завязал в одночасье. Он стал чаще к нам приходить, отогревался немного и шел снова домой на Ломоносовский, встречая иногда соседа с восьмого и глядя ему прямо в глаза.

– Никогда, слышишь, никогда мы не будем жить в писательском доме, – сказала тогда Алла Роберту, – пообещай мне, никогда. Только отдельно и как можно дальше.

Роберт пообещал.

Масисе