Двор на Поварской

Вдруг завыла Белла. Она читала стихи не как все, а выла их, словно волчица на луну, пытаясь до нее докричаться, выла, как шикарный оборотень в полнолуние, закидывая назад длинную и тонкую шею с красиво посаженной умной головкой. Влажные глаза смотрели в небо, мимо толстовского лица, мимо нависших над двором рыхлых дырявых облаков, даже мимо звезд, которые начинали угадываться где-то под потолком вселенной. Ее ладная прелестная фигурка, синее с белым платьице с несмелым вырезом и переплетенные за спиной худые руки вызывали восхищение. Пупкин смотрел на нее поблескивающими хитрыми глазами, словно держал на прицеле, да и все вокруг не скрывали восторга перед этим существом. Она читала самозабвенно и томно, чуть нараспев, чуть в нос, словно заклинание:

       Чем отличаюсь я от женщины с цветком,
       от девочки, которая смеется,
       которая играет перстеньком,
       а перстенек ей в руки не дается?

Когда закончила, Генка подошел и резко взял за плечи, чуть встряхнув и развернув к себе:

– Старуха! Ты потусторонняя, ты нездешняя, ты откуда?

Она задрала голову, глядя на него, без улыбки ответила:

– Прилетела. Осваиваюсь.

Соколовские

Потом стал читать Соколовский, о любви, и Стэла посмотрела на него с тревогой и грустью: зачем он это при всех? Они были женаты уже пару лет, нарожали детей, и Володька называл жену «моё румынское счастье», казалось, был сильно влюблен, не просто любил, а именно влюблен, а она на людях всегда вела себя сдержанно, словно принимала его чувства, как данное. Ее цыганская кровь не бурлила и не выплескивалась через край, а вяло перетекала из сосуда в сосуд, из вены в артерию и снова по кругу, медленно и нехотя. Последнее время она совсем застыла, словно заморозилась, глядя куда-то внутрь себя, даже когда с кем-то разговаривала.

– Стэлка, ты чего это опять загрустила? – Алла приобняла ее за плечи. – Давай за дочку мою выпей, я-то не могу, кормлю.

– Я не грусчу, все хорошо, – с легким акцентом произнесла Стэла. – Володя хороший, да?

Алла удивленно на нее посмотрела.

– Он у тебя самый лучший! Замечательный! И очень талантливый! Уже сейчас классик!

Стэла вздохнула, выпила залпом что-то прозрачное, смешно сморщилась и смачно откусила огурец.

– А я не стою его… Я недостойная. Детей жалко.

– Не говори глупости, Стэл, ты его муза, он любит тебя. Поэт без музы не поэт, – пыталась успокоить ее Алла. – Представляешь, какая на тебе ответственность?

– Я с ней не справилась, совсем не справилась, – Стэла подставила рюмку проходящему мимо Наливаю, и тот наполнил ее до краев. Стэла выпила и пьяненько посмотрела на Аллу: – Только тебе могу сказать…

Роберт и Соколовские во дворе на Поварской у входа в Союз писателей и в родной подвал. Начало 1950-х.

В ту же секунду в проеме арки появилась Лидка и закричала:

– Аллуся, она плачет! Иди кормить!

– Сейчас вернусь, быстро покормлю и приду, подожди, – сказала она Стэле и ушла, оставив ее под китайками.

Ближе к утру в Киреевском подвале раздался телефонный звонок, мгновенно и надолго разрушивший сон. Робка вскочил первым, еле нашел ногами тапки и, ёжась, быстро прошаркал в коридор.

– Старик, как хорошо, что это именно ты! – на том конце был абсолютно протрезвевший и взволнованный голос Генки. – Стэла разбилась. Покончила с собой. Только что. Мы привезли Володьку домой, а тут милиция, «Скорая помощь»… Выбросилась с восьмого этажа. Приезжай…

Роберт стоял, еще не до конца проснувшийся и не совсем осознавший, что сказал ему Пупкин. Стэла разбилась… Она же пару часов назад была здесь, во дворе. Почему она разбилась? Зачем? Он стоял в гулком коридоре и не мог пошевелиться. А что с Володькой? Он же так ее любил… К нему подошла Алена, завернутая в одеяло:

– Робочка, что случилось, говори!

– Стэла только что покончила жизнь самоубийством.

– Господи, Стэла! – Алена побледнела и чуть покачнулась. Роберт поддержал ее и повел в комнату.

– Она собиралась мне что-то сказать, но мама позвала дочь кормить… А вдруг рассказала бы мне все и была бы сейчас жива? О чем она хотела сказать? Что делать, господи! – Алла плакала, принимая часть вины за ее смерть на себя.

– Не гноби себя, ты здесь ни при чем. – Роберт обнял жену, и они сидели так еще какое-то недолгое время рядом, тесно прижавшись от страха и от любви, не принимая еще эту смерть и не хотя в нее верить.